Страстотерпцы
Шрифт:
На другой день по прибытии сел он в съезжей избе, велел привести всех четверых: Аввакума, Лазаря, Фёдора, Епифания.
Перед бодрым, огнеглазым царским слугою стояли светлоликие от недавнего Великого поста, спокойные, готовые на любое терпение старцы. Аввакуму шёл пятидесятый год, в бороде изморозь, а плечи крутые, кряж. Епифаний, как синичка, туда головку поворотит, сюда — улыбается. Улыбка нездешняя, душе, что ли, своей — птахе сокровенной. Фёдор и глазами умён, и лбом, и бородой. У него и нос тоже в истину упирается. Лазарь прост, неказист — лапоть, но умишко не за морем покупал. Крепкий орешек.
Поглядел Иван Кондратьевич на матерых раскольников, против царя, против трёх патриархов устоявших, — не посмел ни кричать, ни поднимать на смех. Сказал попросту:
— Мне вас не переспорить, коли владыки да святейшие не переспорили. Дайте мне за своими руками «скаску»: подчиняетесь ли постановлениям священного собора? Но знайте: упрямых отступников ожидает лютая казнь.
Старцам поднесли столбец бумаги, освободили стол.
Перо взял Епифаний. Сидели мудрецы долго, написали мало. Помянув недобрым словом Никона, о вере своей объявили твёрдо: «Мы святых отец церковное предание держим неизменно, а палестинского патриарха Паисия с товарищи еретическое соборище — проклинаем».
Подписались.
Прочитал Елагин грамотку, ничего не сказал. Оставил одного Лазаря, остальным велел в тюрьмы идти.
Лазаря взваром попотчевал. Спрашивал сердобольно:
— Неужто не жаль тебе детишек своих? Нищенствуют, а кто им подаст в сей малолюдной, снегами заваленной земле? Апрель — а шапки с ушей не сними, отпадут.
Лазарь заплакал. Елагин взбодрился, горячее стал говорить:
— Погляди на себя. Тебе жить да жить. Жена бы ещё полдюжины поповичей-то нарожала. Лазарь ты, Лазарь! Неужто так противна тебе тёплая да ласковая супружеская постель?
Зарыдал распоп. Размок хуже бабы.
— Порви сию дурную грамоту! — Елагин подсунул «скаску».
Полились слёзы из глаз горемыки ещё пуще, осенил Елагина крестным знамением, святоотеческим, неотступным.
— По тебе плачу, — молвил.
Покраснел Елагин как рак, кипятком ошпаренный.
Три дня, однако, уговаривал безумцев. Две тайны просил принять: креститься тремя перстами да пропускать в Символе Веры слово «истинного» перед Духом Святым. Аввакума осаждал с пристрастием. Рассказал, как духовных детей его поперевешал.
— Одумайся! — говорил, перстами хрустя. — Жена твоя да оба твоих старших сына — опора семейства — в ямы закопаны... Чем жить бабы будут с малыми ребятами, от голода ведь перемрут.
— Бог дал, Бог и возьмёт, — ответил Аввакум. — Об ином горюю, Иван Кондратьевич. Оплошали Иван с Прокопием, не догадались ухватить победных венцов, кои ты им предлагал услужливо. Что поделаешь? Страшна смерть живому. Была им, глупеньким, прямая дорога к Господу, теперь-то потрудиться надо...
14 апреля, в день святителя Мартина Исповедника, папы римского, воителя Господнего с ересью монофелитов, измышлявших, что в Исусе Христе Бога больше, нежели человека, — горожан Пустозерска согнали к съезжей избе.
Утро было румяное. В воздухе чувствовалась влага. Нежный иней садился на брови, на усы, на бороды, выбеливал, удлиняя, ресницы — да не глядели бы глаза, на что глядеть приказывают.
Стрельцы с бердышами привели к плахе Аввакума, Лазаря, Фёдора, Епифания.
Московский подьячий прочитал царский указ. Слова в указе обычные: государь изволил, пожаловал, бояре приговорили: Аввакуму «вместо смертные казни — учинить сруб в землю и, сделав окошко, давать хлеб и воду», товарищам его, еретикам — «резать без милости языки и сечь руки».
Аввакум харкнул себе под ноги, закричал, тыча рукой в Елагина, в палачей, в воеводу:
— Плюю на ево корму! Не едши умру, а благоверия не предам!
Стрельцы обступили Аввакума, отвели от помоста с плахою...
На высокое, всем видное место первым возвели Лазаря.
— Батюшка! — крикнул кто-то из детишек его.
— Терпите, ребятки! — взмахнул рукою Лазарь. — Я потерплю.
Осенил крестным знамением место, откуда крикнули.
Палач поманил старца. Стрельцы навалились, пригнули к плахе. Палач прошёлся по помосту, скидывая рукавицу, достал нож из-под шубы, приноровился, клещами ухватил страдальца за язык, потянул, отхватил по самый корень. Брызнула кровь, Лазаря забила кровавая икота. Пронзительно визжали женщины, но смолкли. Палач взял топор, опять прошёлся вдоль помоста и к жертве. Закатал на правой руке Лазаря шубу. Руку положил на плаху, приноровился, тяпнул. Успел-таки старец, верный знамению отцов, сложить персты истинно. Отлетела рука, лихо сеченная по запястье, аж на землю, на белый снег. Ахнул Лазарь, разверзши кровавую гортань. Шатаясь, сошёл с помоста. К помосту прислонясь, ожидал казни товарищей.
Аввакум о руке Лазаря так в «Житии» своём написал: «Рука отсечённая, на земле лежа, сложила сама персты по преданию и долго лежала перед народы; исповедала, бедная, и по смерти знамение Спасителево неизменно. Мне су и самому сие чюдно: бездушная одушевлённых обличает!»
Вторым взяли на помост Епифания. Потянулись к Фёдору, да тот побледнел, Епифаний же сам поспешил в руки палачей. Сам к плахе подошёл, смиренный, улыбающийся. Вспомнил, однако, змеиную боль первой казни, глянул на небо и успел-таки сказать вторым, отросшим языком последние слова: «Господи, помози ми!»
Палач окровавленную свою руку в рукавице уже не грел, и ножа не грел. За клещи — клёши холодом жгут, за нож — и нож жжёт. Вырезал язык, однако, чисто, как у коровы какой, бестрепетно.
Шубу у Епифания палач не заворачивал, варежку с руки старца стянул, за руку дёрнул, укладывая на плахе ладонью вниз, четыре пальца своею рукою сомкнул, чтоб вместе были, приметился, тюкнул. Ловко отсёк: восемь косточек из двенадцати.
Епифаний, не почуявший и малой боли, когда язык ему резали, — молитва помогла, — и теперь, после другой казни, встрепенулся, проворно ухватил свои пальцы левою рукой и в карман себе спрятал. Ни крика от него, ни стона — бежит кровь с губ по бороде, капает с четырёх обрубков, как из сосцов. А он глаза закрыл и стоит столбиком, будто зайчик перед охотником, перед смертью. Свели Епифания с помоста. На помост же потянули Фёдора. Раздьякон сверху крикнул народу:
— Люди, миленькие! Уймите царя своего! Не ведает, что творит. Кровь-то наша на него же и падёт! Дети его сами за топор-то схватятся, будут рубить и сечь стрелецкие кости!
Фёдора дотащили до плахи. Глянул на него палач, а лицо у Фёдора махонькое, снега белее. Рука, не дрогнувшая дважды, должно быть, от мороза, задрожала. Взревел в ярости палач, ухватил Фёдора клещами за язык, махнул ножом — наискось попал, часть языка отсёк. Кинул добычу свою на помост, а язык, как рыба на сковороде, корчится, приплясывает, может, и кричит чего...