Страстотерпцы
Шрифт:
Руку Фёдора по росписи в указе нужно было поперёк ладони отсечь. Тут палач не дрогнул, развалил работницу, молитвенницу надвое.
Фёдор завыл, завыл хуже волка. Человек страшнее волка воет.
Тотчас страстотерпцев увели в земляные тюрьмы.
Фёдор стрельцов проклял, а они — сами подневольные — жалели уязвлённых лютой казнью, постарались, как могли, натопили печи, на пол сена положили, на лавки по снопу соломы в головы. Все вещи из изб были перенесены.
Аввакум, измученный казнью товарищей своих, никак не пострадав, взойдя в тюрьму свою, лёг пластом на лавку, а стрельцу приказал:
— Не носи мне ни еды, ни воды — умру.
Восемь дней лежал, моля Бога о смерти.
Лазарь к нему пришёл ночью, кланяясь, упросил Исусу Христу послужить, сколько есть в жилах жизни, в костях крепости, в душе — правды.
Батюшка Лазарь, более других пострадавший, первым воспрял от болезни. Епифаний же, у которого на руке была оставлена то ли попущением палача, то ли царским умыслом треть пальцев, сам описал в «Житии» боль горьких и лютых ран своих. Да приникнем сердцем к бесхитростному слову страстотерпца: «Аз же, грешный, внидох во свою темницу, и возгореся сердце моё во мне и вся внутренняя моя огнём великим. Аз же падох на землю и бысть весь в поту. И начал умирати и три накона (раза) умирал, да не умер; душа моя ис тела моего не вышла. Так аз стал тужить, глаголя: «...Благодарю Тя, Господи, яко сподобил мя еси пострадати за вся сия и кровь мою излияти! Возьми же, свет мой истинный Христос, скоро душу мою от тела моего! Не могу терпети болезней лютых и горьких!» И вижу, что нету ми смерти. И аз востав со земли и на лавку лёг ниц, а руку мою сеченую повесил на землю, помышляя в себе сице: «Пускай кров-та выдет из мене вся, так я и умру». И много крови вышло, и в темнице стало мокро. И стражи сена на кровь наслали. И пять дней точил кровь ис тела моего, дабы ми от того смерть пришла. А точа кровь, вопел много ко Господу на высоту небесную, глаголя: «Господи, Господи! Возьми душу мою от мене! Не могу терпети болезней горких!..» И вижу, что не даст ми Бог смерти. И аз, грешной, бил челом Симеону-десятнику, да отмоет ми от руки засушины кровавый. Он же отмыл от руки моея запёкшуюся кровь, и, во имя Христово моляся Богу, помаза ми раны те серою елевою, нутреннею, и обяза ми больную мою руку платом, со слезами, и изыде ис темницы плача, видя мя тоскующа горко. Ох, ох! Горе, горе дней тех!.. Простите мя, грешнаго, отцы святии и братия! Согрешил аз, окаянный. От болезни великия и от тоски горкия начах глаголати сице: «О горе тебе, окаянне Епифане! Христос, Сын Божий, тебя, вопиюща и молящася, не слушает, ни Богородица, ни святии Его вси. А ты, святый отец наш Илья, архимарит соловецкой, был ты у меня в пустыне Виданьской, явился мне и велел мне книги писать на обличение царю и на обращение его ко истинней вере Христове, святей, старой. И аз книги писал ко спасению царёву и всего мира. И снёс их ко царю. А ныне мя царь утомил и умучил зело, и язвы наложил горкия, и кровию мя обагрил, и в темницу повеле мя ринути немилостиво. А ты мне ныне в сицевой беде, и в скорби, и в болезни лютой нимало не поможеши. Ох, ох! Горе мне, бедному! Один погибаю. Не помогает ми никто ныне: ни Христос, ни Богородица, ни святии Его вси!» И много тосковал, валяяся по земли. И всполос на лавку, и лёг на спине, а руку сеченую положил на сердце моё. И наиде на мя яко сон. И слышу — Богородица руками своими больную мою руку осязает, и преста рука моя болети. И от сердца моего отиде тоска, и радость на мя наиде. А Пречистая руками своими над моею рукою яко играет, и, мнит ми ся, кабы Богородица к руке моей и персты приложила; и велика радость наиде на мя тогда. Аз же, грешный, хотех рукою моею удержати руку Богородичну и не мог удержати, уйде бо. Аз же, грешный, яко от сна убудихся. Лежу по-старому на спине, а рука моя на сердцы моём лежит, платом обязана по-старому. Аз же лежа помышляю: «Что се бысть надо мною?» И начах осязати левою моею рукою правую мою руку сеченую, ища у ней перстов. Ано — перстов нету. А рука не болит. А сердце радуется. Аз же, грешный, прославих о сём Христа-Бога, света нашего, и Богородицу, Матерь Его истинную. Сие чюдо было в седьмой день после мучения. И помалу-малу рука моя исцеле от ран. И делаю ныне всякое рукоделие по-прежнему помощию Христовою и Пречистые Богородицы, в славу Христу-Богу, аминь...»
Дьякон Фёдор иначе болел. Воем боль плотскую и душевную гнал из себя.
Весь Пустозерск выл в те ноченьки, слыша Фёдора. Выли бабы и дети, просыпаясь от кровавых снов. Выли собаки, пугаясь за людей. Выли волки, приходя стаями из белой пустыни, тошно им было слушать собачий да человечий вой.
Слушая Фёдора, взвывали ночами сторожа, ребята крепкие.
Русскому человеку иной раз нельзя стерпеть, нельзя не завыть на свою жизнь... Среди просторов-то необъятных, неправдами непотребными умытому перед небом-то русским, святым.
И поднялась с белой земли над воющим Пустозерском белая пурга. Уж так выла — лёд на реках, на озёрах лопался, метала снег с места на место две недели без устали, пока не растеклась потоками на встречных тёплых ветрах, залив землю водами от края и до края, а краёв-то в том бескрайнем месте нет.
Аввакум, воротившись к жизни, раздобыл тетрадочку, чернил, перо, сел правду писать. О царе, о себе, о страстотерпцах-товарищах.
«Огнём, да кнутом, да виселицею хотят веру утвердить! — кричал он на весь белый свет из ямы своей. — Которые-то апостолы научили так? — не знаю. Мой Христос не приказал нашим апостолом так учить, еже бы огнём, да кнутом, да виселицею в веру приводить».
И сам же отвечал на свой, на проклятый временем вопрос: «Да што много говорить? аще бы не были борцы, не бы даны быша венцы... Бог благословит: мучься за сложение перст, не рассуждай много!»
Но возможно ли не рассуждать?
Рассуждали страстотерпцы, так рассуждали — небо зарницами пыхало. И терпели. Не за себя, не за-ради славы, не за корысть какую — за истину отцов.
Если сего понимания — какова цена истины отцов — не осталось и на донышке в русских людях, то и России тоже не осталось. А коли есть что по сусекам-то наскрести, то быть живу и России и нам, детям её. Бог даст — воскреснем.
ПОСЛЕДНЕЕ
Ещё и казнь в Пустозерске не совершилась, получил Алексей Михайлович из Иерусалима от патриарха Досифея грамоту. Святейший извещал великого государя: вскрылись новые мерзкие преступления Паисия Лигарида против Православной Церкви. За все измены, за отступничество, за корысть — анафема ему трикратная, низвержение из архиерейства вечное, вечное отлучение от Святых Тайн Господних.
Не дрогнул Алексей Михайлович, не устыдился хлопотать за ругающегося над православными святынями пастыря. Зело тайно тряс мошною перед валашским воеводой Иоанном Дукой, любимцем Сераля. Прахом пошли дивные даурские соболя. В Истамбуле мера стыда и бесстыдья имела-таки пределы...
Долог был сказ о страстотерпцах, но как не помянуть о самом несчастливом человеке на весь XVII век, о Василии Борисовиче Шереметеве?
27 апреля 1670 года ближний боярин судья Посольского приказа Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин заключил с послами крымского хана Адиль-Гирея мирный договор. Третьей строкой этого клятвенного двустороннего обещания стояло: освободить из плена боярина воеводу Василия Борисовича Шереметева, стольника князя Андрея Ромодановского и других пленников. За Шереметева царь и всея России самодержец обещал заплатить шестьдесят тысяч битых талеров. При девятнадцати-то тысячах годовых «поминков» хану, иначе говоря, дани!
Хан договором остался доволен.
Василия Борисовича помыли в бане, нарядили в дорогое платье, о шестидесяти тысячах помятуя, и покинул он, горемыка, орлиное каменное гнездо на Чуфут-Кале, где погибли десять лет его жизни.
Из Бахчисарая до Перекопа ехал три дня. В Перекопе поменял лошадей, простился с местными властями, нанял нукеров для охраны по степному безлюдью. И — домой! Господи, Господи! Как дорога ты, милая Родина! А уж отнятая изменой — стократно.
Покидал Перекоп, слушая полуденный призыв муэдзина, мчась в алую от маков, звенящую жаворонками степь.
Вдруг всадники из крепости. Ближе, ближе! Как туча с громом. Догнали, окружили, поворотили лошадей. Тут и грянуло! Доставлен в Перекоп фирман падишаха Великой Порты: хан Адиль-Гирей смещён. Новый хан повелел вернуть Шеремет-бана в Жидовский городок, а чтобы не убежал — обуть его в колоду.
Обули, повезли, водрузили на гору, в тот же каменный мешок — на орлов глядеть, парящих над ниточкой белой дороги в теснине, входящей потом в зелёные просторы по зелёным волнам земли, к синему морю, которое за горами чудится, да не видно. Глаза прогляди — не видно.
Далеко ли глаза-то наши видят? Но есть, есть в нас дар иного глядения. Сердцем.
Устремился я сердцем моим к страстотерпцам, и ожили они в крови моей, и живы болью о попранной правде. Скажут, уж такая судьба у защитников истины, у России.
Судьба — она судьба, но от нас многое зависит.
Не тот боголюбец, кто от Бога ждёт. Ну а по силёнкам ли нашим с сатаной ломаться? Кто мы? Пыль времён. Пыль так пыль, но пыль с совестью. А перед совестью чёрный ангел сам пыль.
Совесть равняет человека с Богом. Бог правдой вечен, а правда — оглянитесь на страстотерпцев — уж такой беззащитный птенец, уж такая сирота, горше на белом свете не бывает. Вот и снимите шапки свои перед теми, кто того птенца в руки взял, на грудь себе положил.