Страстотерпцы
Шрифт:
Хохотали всем семейством.
— Вакушка! А ведь ты смешлив был! Ты засмеешься — весь дом в хохот, — вспомнил Кузьма.
Аввакум вдруг взгрустнул.
— Был смешлив, стал гневлив. Меру бы знать. Нет во мне меры. В батюшку. Помолимся, Кузьма, о родителях наших. Пошли, брат, в боковушку.
— Меня возьми, батька! — зазвенел цепями Филипп-бешеный.
Кузьма, потевший от близости сего домочадца, побледнел, Аввакум улыбнулся, перекрестил Филиппа, снял цепь с крюка, повёл бешеного с собой.
— Филипп молодец! Исусову молитву выучил. По три тыщи в день читывает, с поклонами.
Помолились, да недолго. Пришли за Аввакумом, позвали на Печатный двор, к сказке. Расцеловался с братом, с племянником, поспешил на долгожданный зов.
Сказкой в те времена называлось царское государственное слово, назначение на службу.
Сказку Аввакуму говорил Симеон Полоцкий, новоиспечённый начальник царской Верхней типографии. С ним были Епифаний Славиницкий да Арсен Грек. Епифаний, бывший киевлянин, жил в Чудовом монастыре, нёс послушание справщика монастырской типографии. Арсен Грек, высоко залетавший при Никоне, извернулся и был теперь правой рукой Паисия Лигарида.
Все трое перед Аввакумом выказали приятствие и приветливость. На столе лежала новоизданная, правленная Псалтирь.
Поглядел протопоп на государевых умников. Высоколобы, узколицы, тонкогубы. У Арсена Грека глаза чёрные, у Епифания и у Симеона — серые, и блестят, и живут, но холодно, что от чёрных, что от серых.
«Чужие люди!» — погоревал о России Аввакум.
В жар его кинуло: снова один перед тремя.
Симеон Полоцкий положил белую руку свою на Псалтирь. И, ничего не говоря, поглядел на протопопа умнёхонько.
— Экие вы люди! — тряхнул головой Аввакум. Придвинул к себе книгу, открыл наугад, повёл перстом сверху вниз, прочитал: — «Помощник во благовремениих в скорбех». — Поднял глаза на учёных мужей. — Читывал, господа, ваши усердные труды. Сие, господа, — порча Господнего слова. В старых добрых книгах сей псалом переведён просто да ясно: «помощник во благо время в печалях». «Во благовременнии!» Языку ломанье, вихлянье мысли.
Повернул несколько страниц.
— «Да будет, яко трава на здех»... Откуда взялось «здех»? Кто умник? «Здех» — по-русски «здесь*. О другом Давид говорил: «Да будет, яко трава на зданиях». На кровлях, значит!
Ещё перевернул несколько страниц.
— «Держава Господь боящихся Его». Было лучше — «боящимся Его». Покалечен смысл.
Прочитал глазами. Ткнул пальцем в строку:
— Смотрите сами, что натворили. «Явится Бог богов! Кощунство, господа! До того вы расстарались, что позабыли: Бог един. В старой, в православной Псалтири писано: «Явится Бог богом в Сионе».
Брезгливо оттолкнул от себя книгу.
Симеон, Арсен и Епифаний молчали.
Аввакум встал, пошёл из палаты прочь. Ни слова вдогонку.
Обернулся:
— Кто вас прислал по наши души? Серой от вас пахнет.
Брякнул за собой дверью и тотчас покаялся перед невинным деревом:
— Прости меня, Господи!
Смолчали мудрецы. Не донесли, но и к делу не позвали.
Остался Аввакум без места.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Енафа ещё при звёздах уехала в Лысково отправлять корабль в Астрахань. Товар — мурашкинские шубы и овчины. А втайне ещё и пушнину. Потому втайне, чтоб разбойников, сидящих на горах Жигулёвских, не всполошить. Десять молодцов под видом корабельщиков вооружила Енафа пистолетами и пищалями.
Анна Ильиуична, вдова Бориса Ивановича Морозова, подарила мортирку [27] . Тоже в торговлю пустилась, дала Енафе на продажу свои старые, но великолепные шубы: две куньи, две песцовые да соболью.
Савва в дела жены не пожелал вникать. Ему на мельнице было хорошо.
Проводил Енафу и пошёл на плотину, поглядеть, нет ли где какой прорухи.
Низко над землёй висел Орион. Название созвездия Савва ещё под Смоленском узнал, от немецкого майора. Зимние звёзды. Летом их видят разве что сторожа да пастухи. Перед зарей являются на небе.
27
Мортирка — небольшая пушка.
На плотине послушал, как переговариваются струйки воды, бьющие через щели в досках. Говор был привычный, Савва сел на любимый пенёк и смотрел под мельничье колесо, на колыхание воды у плотины. Звёзды на той большой воде качались, как в люльке, и среди чистого, пронзающего душу запаха реки пахло звёздами, кремнёвой искоркой. С запахом звёздных вод для Саввы сравнимой была только околица, коровья пыль.
«Господи! — думал Савва. — Какую быструю жизнь послал ты мне, грешному!»
Вдруг вспомнил детский свой сон. Уже в поводырях ходил. Бог приснился. Некто невидимый поднёс ему на ладонях два огромных глаза, каждый с небосвод, и строго сказал: «Смотри, радуйся, страшись!»
Слепец Харитон, от которого тогда простодушный малец не утаил чудесного сна, три раза с вывертом ущипнул за кожицу на рёбрышке — по сей день чешется — и так истолковал видение:
— Смотри, лень ты наша, смотри так, чтоб и мы видели. Смотри, неслух, радуйся Божьей красоте, чтоб и мы радовались. Страшись, дурень, когда углядишь, что всем нам пора шкуру спасать.
Плеснуло! Да не плеснуло, а взгорбило воду, пояс Ориона вскрутнулся, ушёл в воронку под колесо.
— Сомище! — решил Савва и почувствовал: в прошлое утягивает. Внутренним зрением увидел соблазнительницу свою. Как вбирала она, мучимая любовью, всю плоть его: руками ласковыми, теплом тела, сокровенной влагой своей, светом и слезами глаз. А уж плакала — дождь так не вымочит, а уж смеялась — будто солнце в ливень.
Думал о той, о первой, но перед взором стояла Енафа.
Уловил на воде неясный, трепещущий свет. Зарницы, что ли? Ни единого облака, грома не слышно, а всполохи мечутся, небо дрожит, словно будет ему наказание.
«Может, с Никоном беда? — подумал вдруг Савва. — Жив ли святейший? Здоров ли?»
Увидел птиц. Огромные птицы, размахнув чёрные крылья, скачками передвигались со стороны Мурашкина к лесу. Савва замер. Потряс головой. Тихонько соскочил с пенька, наклонился над водою, умылся. Наваждение не исчезло.