Страстотерпцы
Шрифт:
2
— Воробьиная ночь! — говорили Иове и несли куда-то, а он уже привык к чудесам и дремал, не страшась и даже не думая о затеях лесных людей.
Плыли на лодке, но совсем недолго. Может быть, только переправились через Сундовик. Небо подмигивало, но уж так хотелось спать, что он снова засыпал. И в лодке, и в телеге. Везли на пахучих, на медовых травах. Сладок утренний сон под скучные скрипы колёс, под ленивый бег лошадки, под шёпоты и шелесты сена.
Пробудился Иова... на крыше. На соломенной крыше, в соломенном гнезде. Поглядел — лужайка, лес. Все деревья — дубы. Трава высокая, в траве, в росе девка купается.
— Проснулся! — закричал снизу визгливый старческой голос.
Голая девка тоже взвизгнула, кинулась в избу.
Заслоня глаза ладонью, смотрела на Иову от колодца... баба-яга. Иова пополз-пополз и спрятался в гнёздышке.
Старуха засмеялась, как залаяла, клюкой о журавель стукнула, крикнула, как каркнула:
— Заждались тебя травушки! Живей!
Иова лежал, помалкивая, прислушиваясь. Заскрипело сухое дерево, ближе, ближе... Над гнездом наклонилось синеглазое, пригожее девичье личико.
— Здравствуй, солнышко!
Иова подумал немножко и ответил:
— Ну, здравствуй!
— Слезай молоко пить! Да поспешай. Травки безымянные заждались. Слезай, не бойся.
— Чего мне бояться, — сказал Иова, — я, чай, царь.
— У нас ты ученик, — возразила девица. — Ты нам в ученье отдан. Быстро, говорю, слазь. Неслухов бабушка берёзовым прутом дерёт.
Иова хмыкнул, подождал, пока девица отправится вниз, и сам спустился.
Изба без крыльца, вместо ступенек врытый в землю кряж. Сеней тоже не оказалось. В избе — печка, полати, стол, лавка. На столе две кринки молока, два куска хлеба, солонка.
— Это тебе, это мне, — сказала девица и осушила кринку единым духом.
Иова откушал по-учёному: хлеб солил, запивал молоком. Молоко заедал хлебом.
Старухи не было видно.
«И слава Богу!» — решил Иова.
— Пошли! — торопила девица. — Травки уж так аукают, что вся роса на них высохла.
Роса не больно-то и высохла, босые ноги обожгло холодом. Иова догадался идти по следам девицы.
С дерева снялась, полетела, увязавшись за ними, синяя сойка.
— Это моя подружка, — сказала девица. — Меня Василисой зовут... Прекрасной.
Синие глаза зазеленели, как ящерки. Иова набычился.
— Тебе холодно, что ли? — спросила Василиса участливо. — А я так по утрам купаюсь в росе.
Иова багровел и молчал.
— Скоро потеплеет, — пообещала Василиса. Она размахнула руки, закружилась, складно выкрикивая слова: — На всякой на гари — Иваны да Марьи! У всякой дорожки — Акульки да Терешки! На лужайке — Параньки, Зинки — в низинке, на горке — Егорки, а там, где топище, — Агашка с Афонищей. Стелися, травушка, у норы лисьей — имечко тебе Василисье. Слушайте, слушайте моё слово: мужики-травы — будьте Иовы! Девки да бабы, сударушки-травушки, будьте ради свиданьица — Дарьины.
Василиса закружилась ещё быстрее, засвистела по-змеиному, подпрыгнула — Иове показалось, что пролетела, — и стала перед ним, тяжело, радостно дыша.
— Имечки раздали. Теперь травы к нам будут добры. Сорвём — не обидятся, не станут мстить.
Отёрла кончиками платка вспотевшие глазницы, улыбнулась, наклонилась и дала ему в руку пахучий, невзрачный, мохнатенький цветок.
— Шалфей. Запомнил? Понюхай — никогда не забудешь. Листья язвы залечивают. Цветок прост, да силу имеет большую. Если его зарыть в навоз да прочитать над ним заклинаньице, знаешь чего из гнили-то выйдет? Червь мохнатый. Того червя бросай в огонь, и уж такой гром хряпнет — упадёшь со страху. А если того червя положить в лампаду, весь пол в избе покроется змеями. Ступнуть будет некуда.
Василиса заглянула Иове в глаза.
— Запомнил? Ты запоминай! Бабушка спрашивать будет. За всякую позабудку — три розги.
Они пошли между дубами, не срывая могучих, грудастых боровиков с тугими тёмными шляпками.
— Грибы нам нынче не нужны, — сказала Василиса, будто знала, о чём подумал Иова. — Вот чего нам нужно.
Сорвала чернобыльник.
— От молний защищает, от падучей болезни. Дьявола прочь гонит! Если в лапти положишь, тридцать вёрст отшагай — не устанешь.
Побежала глазами по поляне. Улыбнулась. Сорвала растеньице, принесла Иове.
— Чемерица. Лунатикам её дают, чтоб по крышам не ходили. Паршу у собак лечит. От водянки — первое средство. Моя бабушка натолчёт её и в еду себе подсыпает, старость гонит.
Они снова пошли между дубами.
— Мой тёзка! — радостно крикнула Василиса, срывая василёк. — Тоже не простой цветочек. Желтуху лечит, глисты гонит. Живот схватит — попей отварчику, и будешь здрав. На груди его носи — ни один колдун к тебе не привяжется. А коли знаешь заклинания — заклинаниям тебя бабушка научит, — так брось с заветным словом в костёр; звёзды по небу, как мыши, забегают. Дым василька страх на человека нагоняет. Лошади от того дыма бегут как бешеные.
Посмотрела на Иову, засмеялась.
— Довольно с тебя? Пойдём к соснам, по малину.
Сосны стояли среди дубравы, как остров.
Василиса поклонилась бору:
— Здравствуй! — И сказала Иове: — Ты с деревьями здоровайся. Они любят уважение. А теперь запоминай. Когда тебе понадобится узнать заветное число, приходи до восхода солнца к сосне. Как краешек солнышка покажется, так сразу ступай вокруг сосны, да широко захватывай. Круг надо сомкнуть, когда солнце полностью выйдет. В том кругу считай упавшие шишки. Сколько шишек, таково и есть заветное число.
Василиса сняла кусок коры, отделила верхнюю кожицу, показала Иове:
— Этим ранки лечат... А коли грудь заложит, пьют отвар из шишек. От болезни груди шишки сушат. Только запомни: не на солнышке, в тени. Потом несколько раз кипятят и пьют.
— Почему несколько?
— Целебней.
Подошла к Иове совсем близко, спросила, глядя в глаза:
— Целоваться тебя ещё не учили?
Иова замотал головой.
— Так я тебя научу.
Подхватила, приподняла и звонко поцеловала в губы. Иова отбивался, руками, ногами. Василиса, смеясь, отпустила его, и он тёр руками свои губы, хоть и чувствовал, что на них совсем уж не противный запах малины, молока и ещё чего-то неведомого, запретного.