Страстотерпцы
Шрифт:
Только-только возрадовались домочадцы избавлению блаженного от заточения, пожаловали-таки приставы.
— Поехали, протопоп!
— Одного берёте?
— Отчего одного?! Вытряхайся из Москвы со всем семейством, со всеми своими приживалами.
Был дом полная чаша, да не позволили много взять. Каждому по узлу, по шубе... Три телеги всего дали на ораву Протопопову. Четвёртая для стрельцов.
— Хороший день выбрал царь для нашего изгнания, — сказал Аввакум, усаживаясь перед дальней дорогой. — Усекновение главы пророка, предтечи и крестителя Господня Иоанна. Благослови же нас, великий Отче.
Когда встали, пошли, Анастасия Марковна обернулась на пороге, и сорвалось с губ её горькое слово:
— Господи! Батька Аввакум, так и не было у нас с тобой дома своего. Всякое гнездо наше — перелётное.
— Матушка, о чём горевать? — улыбнулся Аввакум. — Мы все на земле гости. Не здесь наша обитель, не здесь палаты наши узорчатые. Жили в Москве, поживём теперь в Пустозерске. Живут же там люди, своею волей живут.
Провожать батюшку поехал сердобольный сторож Андрей Самойлов. Аж до Холмогор проводил.
16
Аввакум всего лишь протопоп, с ним проще... Не охладила Сибирь — Ледовитый океан приморозит. А вот как быть с Никоном?
На другой уже день после Симеона Столпника, после празднования Нового года, Алексей Михайлович решал, кому ехать к вселенским патриархам.
Паисий Лигарид присоветовал государю отправить к патриарху константинопольскому Дионисию Стефана Юрьева. Это был грек из свиты Лигарида. Алексей Михайлович согласился, но вместе со Стефаном поехал подьячий Тайного приказа Порфирий Оловянников. К другим патриархам Востока опять послали иеродиакона Мелетия.
Наказ, данный Мелетию, гласил: «Непременно так сделать, чтобы александрийский, антиохийский, иерусалимский и бывший Паисий, а по нужде два, антиохийский и иерусалимский, приехали бы. А которые захотят прислать за себя, то говорить накрепко, чтоб прислали архиереев добрых, учёных, благоразумных, однословных, крепких, правдивых, могущих рассудить дело Божие вправду, не желая мзды и ласкания, не бояся никакого страха, кроме страха Суда Божия. И ты, Мелетий, будучи у вселенских патриархов, памятуя страх Божий, про патриарха Никона никаких лишних слов не говори, кроме правды».
К турецкому султану царь направил дворянина Дмитриева. В Молдавию поспешил Василий Иванов, проведать, там ли патриарх Нектарий.
Дорога посланникам предстояла долгая и опасная, через войну.
Никон, узнавши об этой ораве посланников, плакал. Знал Алексея Михайловича: любовь его горяча и щедра, но коли сердце у него к человеку остыло, хоть сгори — привязанность не воротишь.
Ум знает, да сердце надеется. Написал Никон письмо Алексею Михайловичу.
«Мы не отметаем собора и хвалим твоё изволение, как Божественное, если сами патриархи захотят быть и рассудить всё по Божественным заповедям евангельским... Но прежде молим твоё благородие послушать малое это наше увещание с кротостию и долготерпением... Если собор хочет меня осудить за один уход наш, то подобает и самого Христа извергнуть, потому что много раз уходил зависти ради иудейской. Когда твоё благородие с нами в добром совете и любви был, и однажды, ненависти ради людской, мы писали к тебе, что нельзя нам предстательствовать во святой великой церкви, то каков был тогда твой ответ и написание? Это письмо спрятано в тайном месте одной церкви, которого никто, кроме нас, не знает. Ты же смотри, благочестивый царь, чтоб не было тебе чего-нибудь от этих твоих грамот, не было бы тебе это в суд перед Богом и созываемым тобою вселенским собором. Я это пишу не из желания патриаршего стола, желаю, чтоб святая церковь без смущения была и тебе пред Господом Богом не вменился бы грех. Пишу, не бояся великого собора, но не давая святому царствию зазора... Епископы наши обвиняют нас одним правилом первого и второго собора, которое не о нас написано. Но как о них предложится множество правил, от которых никому нельзя будет избыть, тогда, думаю, ни один архиерей, ни один пресвитер не останется достойный! Константинопольского патриарха русские епископы при поставлении клянут все... Ты послал Мелетия, а он злой человек, на все руки подписывается и печати подделывает... Есть у тебя, великого государя, и своих много, кроме такого воришки».
Прочитав письмо, Алексей Михайлович только буркнул:
— Послать бы тебя за Аввакумом следом, в Пустозерск, язык приморозить.
В великом смущении пребывал великий государь. Иерусалимский патриарх Нектарий, не ведая, что к нему едут звать в Москву, на собор, на суд, прислал своего человека, именем Савелий, с двумя грамотами, царю и патриарху. Царю Нектарий писал: «Когда наша церковь находится под игом рабства, мы уподобляемся кораблям, потопляемым беспрестанными бурями, и в одной вашей Русской Церкви видим ковчег Ноев».
О словесном отречении Никона от патриаршества Нектарий просил забыть. Таких обидчивых отречений история знает немало, никто из патриархов не был извержен со святого престола за обидчивое слово. Никона должно возвратить в Москву, ибо он не подавал письменного отречения, а царь и народ такого отречения не принимали.
Савелий, позванный к великому государю, передал словесный наказ иерусалимского патриарха.
— Кир Нектарию стало известно: Лигарид называет себя в Москве патриаршим экзархом, это есть самозванство. Кир Нектарий молит тебя, великий государь, не принимать греков за патриарших послов, если на их грамотах нет печати патриарха. И не давай, Бога ради, переводить патриарших грамот грекам: утаят правду.
— Почему святейший Нектарий так печётся о патриархе Никоне? — спросил Алексей Михайлович напрямик.
Савелий ответил, нимало не задумавшись:
— Я слышал от моего патриарха своими ушами: кроме Никона, на престоле другому никому быть нельзя, ибо вины его никакой нет.
Подумалось Алексею Михайловичу: «А что, если и впрямь вернуть Никона?»
И содрогнулся. Такая дрожь хватила, крикнул постельничему, старику Ртищеву, отцу Фёдора Михайловича:
— Принеси шубу! Бегом!
А одевшись, романеи велел принести, еле-еле отогрелся.
17
Патриарху Никону снилось детство. Он в печи. Его бьёт лихорадка, он залез в печь согреться. Мачеха налетает коршуном, набивает печь дровами. Он таится в уголке, у самого устья печи. Краешек исподней рубахи высовывается, мачеха видит подол и торопится. Выгребает из подтопка тлеющий уголёк, вздувает лучину... Они оба слышат, как стучат их сердца. Береста вспыхивает светло, мотыльки огня насаживаются на стреляющие чешуйчатые веточки сухой ёлки. Мачеха затворяет зев печи железной заслонкой. Он терпит жар, ждёт, чтоб мачеха ушла, и она уходит досыпать. О спасительное терпение! Он отодвигает заслонку, выбирается из огненной могилы. Рубашка пахнет дымом, но лихорадки нет. Лихорадка сгорела.
«Господь избавил от смерти горестного отрока, — сказал себе Никон, пробудясь, — неужто горестного патриарха не избавит от неправедного царского гнева?»
Задумчив был святейший в то осеннее плакучее утро. Несло мокрую листву с деревьев. Листья насаждались на стены храма, как птицы. В этом Никону чудилось малое знамение: даже ветер строит его храм... Даже ветер.
Постоял в холодной пустоте своего детища. В холода, в дожди какое строительство? Сегодня слепишь, завтра рухнет. Смотрел на зияющее, стеснённое стенами небо, слышал, как грызёт сердце тихая немочь.