Страстотерпцы
Шрифт:
— Не дадут построить, — сказал он одними губами, но всё-таки посмотрел влево и вправо и за спину.
Один. Ему не мешали, он это знал, но одиночество стало вдруг таким обидным — слёзы покатились.
Боковым зрением увидел вдруг монашка.
— Святейший! — кланялся монашек. — К тебе приехали.
— Кто такой смелый?
— Боярин Зюзин приехал, да от великого государя окольничий Сукин, а с ним дьяк... Брехов.
— Всех-то слуг у царя — Сукин с Бреховым... Пусть ждут. Я пошёл в скит, приведи туда боярина Никиту Алексеевича. Да узнай, с чем пожаловали московские голубчики.
— По сыску о деле Сытина.
— Ишь, дело нашли!.. Я пощусь в скиту. На три дня пост. Пусть ждут.
Зюзин заехал в Воскресенский монастырь, возвращаясь из Новгорода. Пришёл в скит с мешком, кинул мешок у порога, упал перед святейшим на колени, ожидая благословения.
Никон поднял боярина, благословил.
— Тысячу рублей собрали твои новгородцы, святейший, — сказал Зюзин, указывая на мешок.
— Тысячу...
— Тысячу тридцать три рубля девять алтын и четыре деньги.
— Зачем же ты деньги у порога кинул? Чай, жертвенные.
Зюзин поднял мешок, не зная, куда положить.
— Высыпай на стол.
Деньги, стукаясь, как градины, легли кучею.
— Серебро, — сказал Никон с удовольствием.
— Никакой меди... Новгородцы любят тебя, святейший.
— Помню их любовь. До сих пор косточка в груди болит.
— А мне опять неудача, — вздохнул боярин. — Хлопочу, хлопочу завести поташное дело [31] , а всем денег дай.
31
Поташное дело — производство щелочной соли, вывариваемой из древесной и травяной золы.
Никон показал на стол:
— Вот тебе деньги. Бери.
— Эти на храм.
— Ничего, я благословляю.
— Да сколько же?
Никон провёл рукою посреди кучи.
— Столько не могу взять! — замотал головой Зюзин.
— Бери сколько можешь.
Зюзин повздыхал, подставил к краю стола мешок, отгрёб часть денег, не приближаясь к мете патриарха. Подумал, ещё отгрёб...
— Спасаешь меня, святейший.
— Нектарий, патриарх иерусалимский, прислал мне письмо. Не выходит по-царёву. Нектарий умоляет вернуть меня в Москву.
— Стало быть, самое время поддакнуть! Уж я расстараюсь! Алексей без под даканья ничего сам не сделает... Я знаю, кого послать к нему со словом задушевным. — Кинул на пол мешок. — Упаси меня Боже, не за деньги мои старания. Душа по тебе изболелась, святейший.
Никон сел в кресло.
— Когда-то я много хотел. Теперь одно на уме: Иерусалим достроить, мой Иерусалим... Не дострою, останется русское православье на века без куполов. А кресты-то, Никита Алексеевич, над куполами. Вот о чём моя печаль.
Зюзин стоял опустив голову, встрепенулся.
— Нет, не унываю! Благослови в Москву поспешать.
— Поспешай, друг мой. — Святейший осенил Зюзина крестным знамением. — Всё от Бога. Я тут на пустошь одну поглядывал. Вот бы, думал, где Мамврикийскому дубу расти. Всё глядел да глядел, а позавчера взял посох, пошёл. И что же? Растёт. Крошечный дубок, с двумя листами...
— Чудо!
— Да, может, и не чудо... Но растёт! И на том самом месте, где душа моя жаждала видеть огромного великана... Спеши, Никита Алексеевич! Спеши. Может, чего и успеем.
Зюзин подхватил мешок, поклонился, убежал.
Вслед за боярином покинул скит и сам святейший. Собирался пойти в монастырь, не гневить попусту царёвых слуг, но пошёл в другую сторону, в Гефсиманский сад, говоря:
— «И вышед, пошёл, по обыкновению, на гору Елеонскую... И находясь в борении, прилежнее молился; и был пот Его, как капли крови, падающие на землю».
В Иисусовом любимом месте, в Гефсимании, росли плодоносящие маслины. Камень, возле которого Господь молился, был сухим от вечного зноя Палестины.
Здесь тоже сыскался камень, углом выпирал из земли. Камень тускло блестел от влаги, во впадинках его гнездился изумрудный мох.
Вспомнилось, как в Анзерах предался однажды неистовому молению, желал кровавого пота. Старец Елеазар догадался о том, прервал его молитву, послал в море, с сетью. Двенадцать раз закидывал он тогда сеть и поймал всего одну рыбу.
Никон с тоской оглядывал свою Гефсиманию. Деревья — ветлы да черёмуха.
— Мир полон Иудами! — сказал себе Никон, думая о сонме бояр, некогда искавших его расположения.
В Иерусалиме в шестидесяти шагах от камня, от места предсмертной духовной борьбы Иисуса Христа, — скала с пещерой, где в ночь предательства спали апостолы. И есть в Гефсиманском саду вертеп с гробом Пресвятой Богородицы. Сего соорудить нельзя, но можно держать в сердце своём.
— Время отступничества, водворение власти тьмы! — яростно полыхнуло сердце, упал на мокрую землю, отвесил сорок поклонов и по мосткам через поток Кедрон поспешил к лестнице перед Елизаветинской башней.
Сукин и Брехов ещё не остыли от негодования — три дня ждать! — когда увидели вдруг перед собою румяного от холодного воздуха, от быстрой ходьбы святейшего.
— Какое дело у великого государя до меня, грешного и ничтожного?
— Ты сам писал государю, сам посылал своего патриаршего, боярского сына Лускина для разбора сытинского дела.
— Сколько времени минуло! — удивился Никон. — Я думал, тому делу конец.
— Был бы конец, да в твоих словах, святейший, много неправды.
— Святейшей неправды, — усмехнулся Никон. — Что ж, спрашивайте.
— Ты писал великому государю, будто ничего не ведаешь о деле и что крестьян его бил батогами иноземец Лускин. Поймал-де он крестьян на озере, побил за то, что рыбу покрали. Но твой малый на допросе показал: когда крестьян привели в монастырь, их били батогами по твоему приказу. Ты посылал Лускина, чтобы учинить суд и розыск, а каков тут суд, если крестьян Сытина били дважды без свидетельства, без разбирательства.