Страстотерпцы
Шрифт:
3
В тот самый час, а может, и в ту же самую минуту, когда царь с царицей об Аввакуме говорили, сам батька, изнемогший от трудов, плюхнулся на скамью поперёк лодки.
— Иван, полежу! — сказал Аввакум сыну. — Спину ломит.
Пахло мокрой сетью, рыбой и великой белой водой, морем-океаном.
Высокие серебряные облака тоже как рыба. Чешуйки ровнёхонькие, белый сазан.
Прокопий с Иваном устало гребли к берегу. От незакатного ли солнца, от невидимых ли, ушедших за горизонт льдов весь мир Божий пропитался серебряным тихим светом. Вода, сколько ни гляди, без морщинки. По лицам ребят отсветы белого полыханья. Как во сне, беззвучные, не взмахивая крыльями, скользят серебряные птицы.
Столько было зимней жути, буранов, весь снег, кажется, взмывал с земли на небо, превращая воздух в воющую твердь. Столько было тьмы, бесконечной, убивающей душу. Но и такой зиме приходит конец. Справедлив Господь. Испытывал тьмою, наградил днём. Не уходит солнце с неба. Всякая тварь, всякое растение спешат отдарить Господа цветами, плодами, любовью.
На берегу лодку протопопа ждала подвода, присланная Алексеем Христофоровичем, — воеводша захворала.
Рыбу ребята повезли домой, в Окладникову слободу, Аввакум же со стрельцом поспешил к воеводе. Наказал ребятам:
— Печёнки тресковой нажарьте. Рыбу тотчас посолите.
Мезенский воевода Цехановецкий был православный поляк, супруга его, пани Евдокия, послушная подданная, молилась, как власти приказывали. Зимой, когда привезли Аввакума, пани Евдокия тяжко болела. Протопоп, уповая на милость Исуса Христа, взялся лечить страдалицу: мазал церковным маслом, поил святою водой. Помогло. Да на ветрах весенних, жданных грудь остудила. Налегла немочь на добрую молитвенницу, как медведь. Молилась пани Евдокия с великим прилежанием, за себя, за вздыхающего Алексея Христофоровича. Всякое дело начинал воевода вздохом, всякое известие, радостное и грустное, выслушивал со многими вздохами.
Воеводская изба стояла за тыном, построена по северному обычаю, высоко, широко. Отличалась от других изб пристройками: для караульных, для прислуги, для хранения припасов, пушной казны, рыбьего зуба.
Горница, где ждала протопопа пани Евдокия, была украшена её белыми ручками: выбелена, в лазоревых цветах. Между окнами, в простенках, тоже нарисованы цветы. Глухая восточная стена сплошь в иконах, а на западной, с одним окном, две вышивки: на левой — замок среди леса, на правой охотники да собаки — труды пани Евдокии. Она и теперь сидела за пяльцами. Увидела протопопа в дверях, всплеснула радостно ручками, оставила рукоделье, поспешила под благословение.
— Заждалась тебя, батюшка!
— Опять кашляешь?
— Слава Богу, отлегло. Просил ты бумаги да чернил поучение писать. Я о твоём учительстве думала и молилась, и был мне нынче сон. Прилетел голубь — держит в клюве свиток. Я взяла за край, а голубь взмыл, свиток развернулся от неба до земли. А ещё из того голубя перо упало мне в руки, я то пёрышко тебе подала. Рассказала сон Алексею Христофоровичу, а он и говорит: Аввакуму надо жизнь свою записать. Мало кто бывал столь далеко, мало кто видел так много. Ты, батюшка, Алексея Христофоровича послушайся. Его слово доброе.
Взял протопоп бумагу из рук пани Евдокии, поцеловал свиток.
— Дивен сон, государыня. Мне бы наяву то пёрышко голубиное, сатану посрамить.
— К чему сон-то, батюшка? — спросила пани Евдокия.
— Не ведаю. Мне ли, грешному, голубиную книгу писать. То дело святое, а я прост, убог... По мне никониан в блевотину мордами тыкать. Тут великой мудрости не надобно, правды довольно...
— А что скажешь о слове Алексея Христофоровича?
— Матушка ты моя! Да чем жизнь батьки Аввакума горше других? Иные за слово Божие вдесятеро против моего претерпели.
В горницу вошёл сам Алексей Христофорович. Спросил Аввакума:
— Рассказала тебе пани Евдокия сон?
— Рассказала, государь. Дивное видение.
— Угости нас, — попросил супругу воевода. Брови у него были рыжие, росли, нависая над веками. Усы колечками, борода на одном подбородке, щёки бритые.
Пани Евдокия принесла братину, полную вина, три чарочки да сёмужки.
— Какое число сегодня? — спросил воевода.
— Обретение честных мощей преподобного Сергия Радонежского. 5 июля.
— Люблю русских святых, — сказал Алексей Христофорович. — Тот же Сергий. Платьем, трудами, всем видом своим — крестьянин, заботами о государстве — царь, молитвами, совершенством духовным — ангел.
— Сладко говоришь! — воскликнул Аввакум. — Отче Сергий благословил нас храмом Троицы, ибо душу его и сердце его пронзили слова Исуса: «Я открыл имя Твоё человекам, которых Ты дал Мне от мира; они были Твои, и Ты дал их Мне, и они сохранили слово Твоё». Миленькие! По сто раз читаем Писание, а разумеем мало. Открывается нам по вере нашей. Преподобному чудотворцу сокровенное поведано через слово Господа: «И всё Моё Твоё и Твоё Моё, и Я прославился в них... Отче Святый! соблюди их во имя Твоё, тех, которых Ты Мне дал, чтобы они были едино, как и Мы». Возлюбил Сергий Животворящую Троицу, и через его любовь освободилась Русь из плена Батыева... Но скажи ты мне, Алексей Христофорович, как складывал персты, молясь, благословивший нас храмом Троицы, многими дивными иконами Троицы?
Воевода грустно покачал головою.
— Как вся Русь, видимо...
— Как вся Русь, благодетель ты мой! Как вся матушка Русь! Глазами к Троице, а персты сложены, утверждая истину о двух естествах Исуса Христа, ибо Он прославился в нас, исполнив волю Отца и Свою волю — спасти нас от первородного греха, посрамить, побить сатану. Как молился Сергий, всея Руси чудотворец, спрашиваю? Как вся Русь! — Воздел длань, показывая двоеперстие.
— Истинно, батюшка! Истинно! — пани Евдокия подняла белую ручку, выставляя два перста, перекрестилась. — Камень снял с души моей, батюшка. В сей глуши не от кого душевной крепости набраться.
— Вот и врёшь! — сказал Аввакум. — Не бедна русская сторона подвижниками Господними. У меня в Москве жил блаженный Фёдор, босым всю зиму ходил. Здешний! Из Мезени! Сын богатого купца. Считал-считал барыши да смекнул — нет прибыльнее вечной жизни.
— Уже 5 июля, — вздохнул Алексей Христофорович. — На моей родине черешня поспела.
— А у нас, за Волгой, — черника, земляника. Грибы уж небось пошли. Самое весёлое время. — Встал, поклонился: — За бумагу благодарствую.
— Батюшка! А винца испить?! — удивилась пани Евдокия.