Стратегия. Логика войны и мира
Шрифт:
В итоге Восьмая воздушная армия впервые бомбила шарикоподшипниковые заводы в Швайнфурте 1 августа 1943 года, и еще раз — 14 октября. Ее концепция дневного налета в составе формирований бомбардировщиков, обходящихся без сопровождения истребителей и защищающих сами себя, подверглась испытанию и потерпела решительный крах. Несмотря на свои 11 пулеметов на борту, бомбардировщики настолько уступали немецким истребителям, что их потери превзошли всякий приемлемый уровень: 60 из 376 американских самолетов были сбиты в первой атаке и 77 из 291 — во второй [51] .
51
Craven, Wesley F. & Gate, James L. The Army Air Forces in World War II («ВВС во II Мировой войне»). 6 vols. Chicago: University of Chicago Press, 1948–1955, II. 682–684; 702–704.
Что же касается причиненного ущерба, то незначительным он не был, но его влияние на
52
Альберт Шпеер, возглавлявший Имперское министерство вооружения и военной промышленности, утверждал, что эта атака была бы решающей, если бы ее продолжили. Но в этом он неправ, потому что тогда воспоследовала бы децентрализация. См.: Speer, Albert. Inside the Third Reich («Третий рейх изнутри»), 1970. P. 284–287. Рус. пер.: Шпеер А. «Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности». М., Центрполиграф, 2005. Сетевой ресурс: http://www.lib.ru/MEMUARY/GERM/shpeer.txt
Хотя ответом на прицельные бомбардировки была, в частности, децентрализация промышленности и замена существовавших изделий другими, более масштабная реакция немцев на усиление бомбардировок в целом состояла в том, чтобы реструктурировать всю экономику, дабы увеличить военное производство — т. е., на языке нацистов, создать «экономику тотальной войны». Этого американцы и британцы, по-видимому, не могли предвосхитить в 1942 году из-за всеобщей уверенности в том, что немецкая экономика была полностью перестроена для войны еще до ее начала в 1939 году. Поскольку в Англии всеобщие принудительные работы были введены с 1940 года, а все несущественные профессии и службы были отменены или строго запрещены задолго до этого, невозможно было даже вообразить, что до середины 1943-го большинство немецких женщин оставались дома, что еще было более миллиона душ домашней прислуги и что такие несущественные занятия, как переплетное дело, все еще процветали. Вполне сознательно начав войну, Гитлер не мог требовать от немецкого народа чрезмерных жертв — и состояние немецкой военной экономики отражало эту основополагающую политическую реальность. Полная мобилизация экономики началась только с февраля 1943 года, вследствие поражения под Сталинградом, приведшего к катастрофическим потерям. И с того времени как силы немцев были вовлечены в войну в большем объеме, производство военного оборудования резко возросло и продолжало расти, так что увеличение тоннажа бомб, сброшенных на Германию в 1944 году, совпало с постоянным ростом немецкой военной промышленности.
Но это не было простым совпадением: в некотором смысле сами бомбардировки содействовали развитию военной промышленности, разрушив социальную модель ленивых мирных дней. Когда рестораны были уничтожены бомбежками, единственной альтернативой стали куда более практичные столовые. Когда разбомбили дома И их жителей эвакуировали, домашняя прислуга была вынуждена отправиться на военное производство, равно как и владельцы магазинов, ремесленники и лица духовного звания. Это тоже дало немецкой военной экономике в целом возможность обойти «узкие места» бомбардировок.
Эта история хорошо известна и пересказывалась неоднократно [53] . Здесь мы имеем дело с классическим случаем, когда мнимо определенное и систематически концентрированное прямолинейное действие не только наталкивается на препятствия, но и, по природе стратегического дела, отчасти губит само себя. Черчилль был, конечно, исключением в своем интуитивном понимании парадоксальной логики стратегии с ее извращением любого логически оправданного действия и неизменным взаимообращением противоположностей. Заглавие последнего тома его воспоминаний о войне, «Триумф и трагедия» (Triumph and Tragedy), могло бы звучать иначе: «Победа и поражение». Но для существования стратегии не нужны никакие Черчилли. Законы физики правили Вселенной задолго до появления физиков, способных их изучить; точно так же те, кто правит нациями во время войны, подчиняются логике стратегии, даже если ничего не знают о стратегии. И неважно, как они принимают решения — руководствуясь мудростью или глупостью, преступными амбициями или искренне благими намерениями; неважно, хвалят их потом или хулят: последствия того, что они делают или не делают, определяются парадоксальной логикой, которая упраздняет все ожидания прямой последовательности, все надежды на прямолинейную прогрессию.
53
Краткий обзор в историографической ретроспективе см.: MacIsaac, David. Strategic Bombing in World War Two («Стратегические
Война — страшное зло, но обладает и огромным достоинством. Пожирая и уничтожая материальные и моральные ресурсы, необходимые для продолжения военных действий, война сама препятствует собственному продолжению. Как и любое действие в парадоксальной области стратегии, война должна, в конечном счете, обернуться своей противоположностью, пройдя свою кульминационную точку. Этой противоположностью может быть только умиротворенная пассивность, неопределенное состояние не-войны, мира, обеспеченного переговорами, либо перемирия или даже временного прекращения огня. И, какой бы ни была эта не-война, добиться такого результата можно лишь на непродолжительный срок, поскольку скорость, с которой война разрушает саму себя, обычно зависит от ее интенсивности и размаха. В гражданских войнах интенсивность боевых действий обычно низка, их размах невелик, а насилие локализуется в границах более крупного пространства, на которое сражения могут воздействовать лишь частично — если могут воздействовать вообще. На Шри-Ланке гражданская война длится десятилетиями на севере, но при этом иностранные туристы по-прежнему загорают на спокойных пляжах на юге. В Судане сражения шли только на юге, да и там они были по большей части сезонными. Поэтому гражданские войны могут длиться десятилетиями. Но ни одна интенсивная широкомасштабная война не может идти долгие годы, а тем более десятилетия, — некоторые из них сожгли сами себя за считаные недели или даже дни.
Война может стать началом мира благодаря полной победе одной стороны над другой, или из-за полного истощения обеих, или (чаще всего) потому, что конфликт целей, изначально вызвавший войну, разрешился в силу преобразований, которые сама война несет с собою. Пока сражения продолжаются, ценность всего того, что можно завоевать или защитить, пересматривается в соотнесении с ценой, уплаченной кровью, деньгами и страданиями, причем амбиции, мотивировавшие войну, ослабляются или вовсе упраздняются в первую очередь.
Однако это не прямолинейный процесс, потому что политическая готовность к войне укрепляет сама себя. Начав сражаться в надежде завоевать что-нибудь стоящее за приемлемую цену, нападающий, столкнувшись с неожиданно упорным сопротивлением, может так же упорно продолжать нападение, даже если общая ценность всего того, что он надеялся завоевать, не может возместить его потерь, пролитой крови, потерянных денег, утраты покоя и престижа. Вступив в сражение по чужой воле, защищающийся также наметит себе некую начальную цель — цель, которая представляется достойной жертв еще до того, как количество этих жертв станет известно. Даже в тех случаях, когда надежды нападающих или защищающихся не сбываются, успех все же кажется соблазнительно близким: кажется, что его можно добиться ценой лишь еще одного сражения, чуть больших жертв, чуть больших денежных затрат — после стольких прежних жертв и затрат, которые уже были принесены (риск потерять все в случае поражения явно усиливает сопротивление тех, кто оказался в противоположной ситуации). Возможно, именно перспектива завоевать многое малой ценой изначально сообщала войне известную притягательность. Но если цена оказывается неожиданно высока, именно это, масштаб этой цены, будут подбивать людей упорствовать в продолжении войны в период ее разгара: чем больше жертв уже было принесено, тем острее необходимость оправдать их, чтобы в конце концов достичь цели. На этой стадии поведение враждующих сторон определяется политической позицией «партии войны» или военного лидера, судьба которой (или которого) зависит от того, как смотрят на их прежнее решение начать войну — что, в свою очередь, зависит от нынешнего взгляда на ее будущие итоги. В этот момент мотивы, побуждающие надеяться на победу, очень сильны.
Но в ходе войны перспективы смещаются. Итоги, на которые надеялись изначально, все чаще сравнивают не с уже принесенными жертвами, а с теми жертвами, которые, как представляется, придется принести, если сражения не закончатся. Даже если «партия войны» или ее лидер остаются у власти, их амбиции могут уменьшиться или даже сойти на нет, вплоть до того, что партия или лидер оставят все надежды на завоевание, ограничившись стремлением уменьшить собственные потери. По мере того как этот процесс развивается, враждебность может в конечном счете исчезнуть, если цели обеих сторон станут совпадать, а не взаимно исключать друг друга. Даже очень необычная война в Тихом океане (с одной стороны — японские агрессоры, которые ставили себе широкие, но не безграничные цели, а с другой — американцы, которые после потерь на Пёрл-Харборе и Филиппинах требовали от противника безоговорочной капитуляции) закончилась, когда американцы фактически приняли минимальное требование японцев: сохранение института императорской власти.
Достигнув пика своего развития, война, в ходе которой силы иссякли и были испробованы все средства, сулившие успех, с многочисленными разрушениями на обеих сторонах, с несбывшимися надеждами на больший успех, способна привести к миру, который может быть стабильным. Но если войну прервать до того как будет достигнуто ее саморазрушение, то никакого мира может и не последовать. Так было в прошлом в Европе, когда войны все еще велись с перерывами, посредством кампаний в весенний и летний сезоны, которые всякий раз заканчивались с наступлением зимы — чтобы весной начаться снова. И эта практика вернулась опять, со времени образования ООН и формирования концентрации политики «великих держав» в рамках Совета безопасности ООН.