Страж раны
Шрифт:
…Лха Старший Брат был бессилен перейти золотую стену. Но жажда помочь людям была сильнее запрета, и он начал искать способ. Лха был мудр и видел, что люди не поверят ни ему, ни его слугам, они слишком темны и порочны. Поэтому он решил найти себе помощников в другом мире, мире духов-цхун…
Цхун — неприкаянные души — когда-то свободно бродили среди живых, наводя ужас и неся смерть. Но много веков назад сын Лха Белого Света по имени Ньятицэнпо, дух-птица, спустился с порога небес и запер двери могил. И вот теперь Лха Старший Брат решился открыть эти двери и, создав войска из духов-цхун, установить среди людей справедливость и мир. Он знал, многие погибнут в войне и хаосе, но надеялся, что уцелевшие заживут счастливо…
И вот запоры отворились, раскрылась дверь в подземное царство Владыки Шинджи, и войско мертвых выступило в поход. Три брата Лха видели беду, но ничем не могли помочь — им было запрещено вмешиваться, и раз они не смогли предотвратить войну, им оставалось лишь наблюдать за нею, по-прежнему карауля золотую стену, чтобы никто не проник в Мир-Шатер из Внешних миров…
— Ничего себе, чердынь-калуга, благодетель! — возмутился Степа, не переносивший подобных поповских баек. — Напустил мертвяков, чтоб помочь людям! Ну, придумали!
— Лха Старший Брат хотел помочь людям, — негромко ответил художник. — Он видел, что живые люди полны страха и суеверий и сами не способны освободиться. Когда война будет окончена, он надеется опять запереть духов-цхун в их могилах… А пока они нужны ему — ведь мертвые не знают страха и сомнений…
— Где-то я уже подобное слыхал, — заметил Арцеулов. — Был некий персонаж, чей-то любимец, который возомнил о себе слишком много, взбунтовался — и был отправлен ко всякой нечисти. Он тоже хотел, как там, Косухин? «Весь мир насилья мы разрушим, до основанья, а затем…»
— Давай, давай, беляк, — хмуро отреагировал Степа. — Глумись!
— История о Светоносном немного иная, — возразил Ингвар. — Люцифер восстал против Бога — и поэтому обречен. В этом поучительность христианской легенды — ни сила, ни ум бунтаря не помогут ему — ведь он посягает на Творца, на Владыку! А тут, господа, на мой взгляд, иное… Вы ведь заметили — наш мир, шатер о восьми опорах, с точки зрения Большого Мира — лишь закуток, чуть ли не пыльный угол. Лха, даже Лха Отец Бытия — вовсе не всемогущие боги. Поэтому никакого предопределения нет, напротив! Младшие братья, насколько я понимаю, не могут вмешаться, даже если люди попросту погибнут, не выдержав подобного, с позволения сказать, эксперимента…
— Сказки все это! — решительно заявил Косухин. — Байки!
— Вы так не любите сказки? — улыбнулся художник.
— Нет, чего… Сказки — люблю. Только эта сказка неправильная!
— Там не хватает комиссара? — полюбопытствовал Арцеулов.
— Это на тебя комиссара не хватает, беляк! — огрызнулся Степа. — А в сказке нескладно как-то выходит. То эти братья мир стерегут, чтобы никто не вмешивался, то, когда братец ихний напустил всякую нечисть, отсиживаются, вроде как я — не я…
— Да, не очень логично, — согласился Николай Константинович. — Но главная мысль наверное, в том, что эти духи-цхун уже действуют среди людей. Это уже людские проблемы, которые люди обязаны решать сами…
— А вот это верно! — удовлетворенно констатировал Косухин. — Как бишь в твоей любимой, Ростислав: «Никто не даст нам избавленья?..»
— Добьемся мы освобожденья своею левою ногой, — кивнул капитан. — Бедный Евгений Потье! Писал песню для мирных анархистов, и надо же, к кому попала! Аккурат к духу-цхун…
— Во, понеслась, — скривился Степа. — Вы напрасно, господин Ингвар, этому несознательному сказки рассказываете. Теперь он всюду духов видеть будет! На свечки в церквях все деньги истратит. А еще образованный!
— Значит, никто не даст нам избавленья? — художник с интересом поглядел на Степу. — И вы не верите ни в чью помощь? И никогда не просили помочь?
«Еще чего!» — хотел было горделиво заявить Степа — и осекся. Это было неправдой — он просил о помощи тогда, когда никто из миллионов людей не смог бы помочь — у могилы Ирмана, в падающем «Муромце» и совсем недавно, когда комсомолец Гонжабов вырывал у него сердце. Просил — и… И ему помогали…
— Если и чего… — хмуро начал Степа, замолк и, наконец, рубанул. — То от несознательности и темноты, чердынь-калуга! Задурили народ! Ниче, скоро пролетариат пообразованней вашего будет…
— Не спорю, не спорю, — согласился Ингвар. — С победившим пролетариатом лучше не вести дискуссию. Однако же, господа, пора…
Уже уходя, Ростислав невольно оглянулся на неказистый домик, который они покидали, и покидали навсегда. Казалось, жалеть не о чем — их плен в забытом Богом Морадабаде кончался — но что-то мешало уходить отсюда с легким сердцем. Эта лачуга стала первым безопасным пристанищем за многие недели, а то и месяцы, где не грозила смерть, где не надо ночью выставлять караулы и быть ежесекундно готовыми вступить в бой. Кто знает, когда в следующий раз судьба подарит им такую же иллюзию мирной жизни, которую он, Арцеулов, навек потерял на Родине?..
Степа не оглядывался — он спешил вперед, в загадочный Дели — цитадель британского колониализма и, одновременно — он был уверен — центр борьбы индийского пролетариата. О покинутом скромном приюте красный командир не жалел — его жизнь только набирала обороты, впереди была далекая дорога, которую следовало пройти, чтобы наконец вернуться в первую с мире страну победившей Революции и стать плечом к плечу с товарищами по Партии. Он спешил и не понимал, чего ждет этот контуженный беляк у входа в покосившуюся развалюху.
Ингвар стоял молча, никого не торопя. Казалось, художник понимает Ростислава, а может, видит то, что способен заметить лишь его взгляд — странного чужака, занесенного бурей в индийскую глушь и теперь никак не решавшегося покинуть свой временный приют. Ингвар не стал доставать блокнот, но его спокойные серые глаза не отрываясь смотрели на двух непонятных соотечественников, таких разных, и в то же время в чем-то очень сходных…
В конце концов Арцеулов, вняв ироничному покашливанию Степы, мысленно сказал: «Прощай» и, повернувшись, зашагал, не оглядываясь, по пустой в этот час улице. Впереди лежал еще немалый путь, в конце которого было теплое зеленое море, когда-то нагаданное ему — и Россия.