Страж. Тетралогия
Шрифт:
Я натянул шарф на лицо, как это делал по старой привычке в морозы, и перестал отвечать на реплики Проповедника. Ему, в отличие от меня, холод был не страшен.
Дышать через шарф, конечно, влажно и душно, зато нос и щеки перестал щипать ночной мороз. Через час дорога окончательно покинула леса и рощи, выбравшись на продуваемую ветром равнину. Я увидел, как далеко-далеко впереди загорелись огоньки поселка, и почти в тот же момент где-то за деревьями подал голос одинокий волк. Ему из степи ответили еще несколько. Конь, хоть и устал, тут же пошел быстрее. Я не нервничая — зверье всегда можно отпугнуть или смутить, благо мой дар на такое способен.
Главное, чтобы это были просто волки, которых голод выгнал на промысел, как иногда случалось лютыми зимами, когда пропадали одинокие путники. А вот если это какая-нибудь нечисть в облике волков или того хуже — ругару, [52] то у меня точно такие же проблемы, как и у обычных людей. Однажды я встретился с ругару на юге Прогансу, среди замечательных лавандовых полей, где он охотился на симпатичных селянок, сжирая их вместе с костями, красными чепцами и башмаками.
52
Ругару (Rougarou, Roux-Ga-Roux, Rugaroo, Rugaru) — оборотень.
Мне было двадцать, я как раз возвращался после завершения моей второй военной кампании, и даже слепой бы меня не спутал с селянкой в красном чепце, но, как оказалось, всегда бывают исключения в правилах.
В критических ситуациях я никогда не жаловался на свою реакцию, так что, когда он появился из-за живой изгороди, весь в засохшей крови, со свалявшейся шерстью и с хлопьями белой пены, текущей из зубастой пасти, я взял ноги в руки и дал такого стрекача, что ругару смог догнать меня лишь в тот интересный момент моей биографии, когда я научился взлетать на деревья без помощи крыльев.
Тварь попыталась повторить мой подвиг, но лишь оставила глубокие следы когтей на стволе. Я, обосновавшись на верхних ветвях, благословлял свою прыть и того лентяя, что не срубил деревце, растущее поблизости от лавандовых полей. Сделай он свою работу, и от меня остались бы лишь обглоданные кости (при должной удаче).
На этом дереве я просидел двое суток, привязав себя к верхушке с помощью ремня. Ругару оказался таким же упрямым, как я, караулил внизу, надеясь, что рано или поздно мне надоест, и я спущусь вниз. В том, что ждать помощи бесполезно, я убедился довольно быстро. Со сторожевой башни ближайшего замка зрители прекрасно видели, как я улепетывал от оборотня, но даже не попытались прикончить тварь.
Так что я провел свои не самые лучшие ночи между небом и землей, играя в гляделки с чудовищем. Наконец, когда сила луны стала слабеть, ругару перевоплотился в человека, и тут-то подоспела кавалерия из замка. Она изрубила ставшего неопасным противника в капусту и сожгла оставшееся, использовав на дровишки спасшее меня деревце…
Волки, обычные волки, завыли гораздо ближе, я увидел три тени, несущиеся по снегу нам наперерез. Конь перешел в опасный галоп, но я швырнул перед носом зверей фигуру, и она вынудила их оставить погоню.
Я постарался успокоить жеребца, но он все равно нервничал до тех пор, пока мы не оказались возле Вальца.
Городок встретил нас погашенными огнями в домах, светились лишь окна внушительного постоялого двора и его пристроек. Именно этот свет я увидел на тракте.
— Наконец-то уют, — сказал Проповедник и, не дожидаясь меня, пошел к дверям.
Мне же сначала пришлось разбираться с животиной, искать конюха, потом договариваться о комнате. Свободных не было, и хозяин предложил мне ночевать в сарае. Я резонно поинтересовался, зачем ему нужен замерзший труп к утру, он подумал и согласился уступить мне собственное жилье, содрав за ночевку втридорога. Я слишком устал, чтобы с ним торговаться, забросил на плечо сумку, сказав жуликоватому конюху, что если пропадет седло и сбруя, то лучше и ему исчезнуть навсегда вместе с ними и не доводить меня до греха, и отправился вместе с хозяином на постоялый двор.
После чистого морозного воздуха помещение оглушило меня одуряющей духотой, запахом немытых тел, гулом, песнями полураздетой девки с грязной головой, вонью протухшего лука, подгоревшего мяса и кислого эля, впитавшегося в доски пола.
В косяк был воткнут ржавый нож, самое примитивное средство для распознавания нечисти, если наложить на него наговор. Три длинных стола занимали все свободное пространство зала, и за ними теснилось множество людей. Они были одеты в платья благородных, куртки с гербами слуг, рясы монахов, плащи пилигримов, богатые шубы купцов и торговцев, камзолы странствующих наемников, дублеты солдат регулярных войск, туники ремесленников. Зима собрала под одной крышей множество совершенно разных людей, которых совершенно не смущали теснота, плечо и локоть соседа, а также его запах.
— Скотный двор! — презрительно сказал Проповедник. — Пойду поищу более приличное место.
— Интересно где?
— В церкви, Людвиг. В доме Божьем. Сейчас там никого не должно быть, кроме святых образов и мышей. Куда лучшее соседство, чем эта свиная конура. Увидимся завтра.
Старый пеликан отчалил, только его и видели. Однако в зале были и другие души. Женщина с обожженным лицом, словно в него ткнули поленом, и парень из купеческой свиты.
Трое типов характерной разбойной наружности резались в кости на самом краю ближайшего ко мне стола. Им хватило одного взгляда на меня, чтобы понять, что здесь ловить нечего, так что в игру меня не пригласили.
Судя по еде на столах, Великий пост здесь никого не смущал, и многие набивали желудки, несмотря на прошедшую Пепельную среду [53] и не дожидаясь конца марта. Лишь монахи, сверкая бритыми тонзурами, и странствующие пилигримы — заросшие бородами, в драной от долгого пути одежде — налегали на альбаландскую сельдь да карпов и линей.
— Будете есть? — спросил у меня хозяин.
— Карпа, в чесноке, без всякой квашеной капусты, — подумав, сказал я, решив, что рыбой здесь отравиться будет сложно. — Хлеб, мягкий сыр, зеленый лук есть?
53
День начала Великого поста.
— Угу.
— И молока.
— Молока?! — удивился он. — Молока нет, только эль.
— Вино найдешь? Есть бутылки, которые закрыты не в этой коммуне?
— Пара нарарских припасена, если угодно господину. Один чергийский грош за бутылку.
Я посмотрел на него так, что он вздохнул и понизил цену:
— Четверть чергийского гроша, а еда будет бесплатной. К вину.
— Две бутылки, — сказал я, увидев вошедшего в зал. — И удвой порции. А еще позаботься о кровати для моего друга.