Стрекоза в янтаре и клоп в канифоли
Шрифт:
Свою женщину мужчины засунули в широкое потёртое кожаное кресло времён первых пятилеток. Погребли её под верблюжьими пледами: изолировали, чтобы не крутилась под ногами. Хотя выдавали свой произвол за всемерную заботу. Кресло придвинули к разожжённому камину и занялись обустройством ночлега.
Даян шарахался по дому, а во дворе «раздавался топор дровосека». Севка взялся рубить дрова, ибо не умел топить баню, которой занялся Кирилл. На робкое предложение Юльки «может, обойдёмся без бани» зашипели все трое — она и плюнула: пускай возятся, раз не спится. Уставилась на разгорающийся огонь, лениво гоняя недомысленное
Целую кучу обрывочных мыслишек, что тогда казались важными. Теперь же вдруг потеряли актуальность — значит, так надо было. Впрочем, одна всё-таки вздула «потухшие угли»: мысль о незряшности её снов. Даяша прав: будто кино кто-то крутит. Да и в сон её стало подозрительно часто опрокидывать: никогда же не была такой соней.
— Жаль, что ты не умеешь писать, — попеняла она белой ящерке, что как раз вылезла из камина в компании обоих кавалеров.
Бронзовые малявки поводили богатырскими шипастыми плечиками — ну, натуральные динозавры. И молодецки поигрывали хвостиками — будто выпендривались перед подружкой.
— Так и знала, что ты девочка, — удовлетворённо заявила Юлька приземлившейся на подлокотник «белочке».
Ящерка ответила задумчивым взглядом взрослого, в котором читался вопрос: и в кого ты у меня такой дурак?
— Дура, конечно, — пробормотала под нос Юлька, внося поправки.
И, кажется, именно тогда заснула. Оказавшись на самом краю крутого обрыва. Сверху пронзительно синее небо с расплавившимся солнечным диском в знойном мареве. Снизу пронзительно синее море с кокетливыми кудряшками пены на деликатных волнах, бьющих в обрыв. А посреди этой курортно-райской благодати адское пекло. Хотя Юлька больше знала, что оно есть, нежели чувствовала на себе сволочную жарищу.
А вот дедушке с редкими взмокшими седыми кучеряшками на голове доставалось по полной. Пот с него — в три ручья. Серые потрескавшиеся губы еле шевелились, испуская невнятные патетические звуки. А этот придурок ещё и украсил себя… Ну, совсем не по погоде. На груди и спине по огромному — во всё пузо — золотому диску. Оба нагревались и ещё больше «подогревали» дедушку.
Юлька глянула на себя: всё в порядке. Та же белоснежная наволочка, те же деревянные сланцы. Подняла руки — на голове туго свёрнутые корзинкой косы. Закрутила головой: торчит торчмя на круглой площадке метров десять в диаметре. Покрытой золотыми плитками — умереть, не встать! Понятно, отчего вокруг неё воздух раскалён: она ж практически жарится на сковородке.
Впрочем, пока не покрылась коркой, можно и постоять — оценила Юлька несусветную толпу, окружавшую золотую площадку с трёх сторон. Народищу — тьма! Все ёрзали на коленках прямо по горячему песку — неописуемый идиотизм. Однако, присмотревшись, она поняла, что никаких зверств никто не практикует: коленки людей уткнуты в плетёные подстилки.
А вот сверху жарит беспощадно. Хотя никто из коленопреклонённых измождённым не выглядит. Видать, только-только «коленопреклонились». И слушают… Юлька навострила слух. Седой дедушка в золоте и знакомой белой юбчонке вещал нечто явно очень важное — лицо одухотворённей некуда. Верней сказать, к кому-то взывал. К богу наверно — к кому ещё-то?
— Ты, возникший первым! — гундел, по всей видимости, жрец, устремив взгляд не ввысь, в небо, а вдаль, на полоску горных вершин за широкой водной преградой. — Воссуществовавший с начала начал из предвечного во время твоё изначальное!
Вот это да — чуть не потеряла Юлька нить смысла в экзотическом призыве.
— Не был мир пуст от тебя в начале начал! Все божества в существовании после тебя воссуществовали!
Ну, ни хрена себе — аж восхитилась она. Такими перлами, кому хочешь, мозги запудришь: это тебе не душевный «Отче наш». Тут всё по-взрослому.
— Ты, приходящий вновь в детях своих и в детях детей, и в их детях, ты породил проявление из ничего! Не был мир пуст от тебя в начале начал божеств, в существовании после тебя воссуществовавших!
Всё-таки потеряла смысл — чертыхнулась Юлька, ибо намерена была разобраться в этом потоке бреда. Раз показывают, значит, важно — была убеждена последовательная «завоевательница» всех видов образования.
— Ты, создавший нерушимую троицу богов из тела твоего, воссоединившихся с духом твоим и суть явившим образ твой! Ты, исторгший из тела твоего и Вейру, и Нанкешту, и Люброфта — единых в благе существования после воссушествования!
— Веру, надежду и любовь, — машинально поправила Юлька оговорившегося старца.
Тот на миг заткнул фонтан. Смешно дёрнул головой на длинной сухой дочерна загорелой шее. И вроде хотел обернуться, дабы шикнуть на поганку, что осмелилась вмешаться в молитву — чему ж иному и быть? Но, видать, невместно жрецу портить ритуал вульгарной выволочкой — не обернулся. Продолжил декламировать, демонстративно возвысив голос:
— Ты, создавший себя сам и возникший на престоле своём…
Юлька вдруг потеряла к происходящему всякий интерес. Развернулась и пошлёпала прочь, спеша покинуть золотой ринг для молитв. Пускай хоть режут — она туда не вернётся. Не нанималась!
И проснулась. Распахнула глаза и вытаращилась на склонившегося к ней мужа:
— Ты чего?
— Что такое вейра и нанкешта или нантешта? И… любофт вроде. Плохо расслышал.
— Не знаю, — принялась Юлька массировать занывшие виски. — Приснилось.
— Понятно, что не приключилось, — усмехнувшись, заглянул Даян в сонные глазки недовольной супруги. — Ты бормотала этот набор слов. Что-то он мне напоминает.
— Вера, надежда, любовь, — кривясь и вздыхая, проворчала Юлька. — Если правильно поняла, эти персонажи целые боги. Что-то вроде… нерушимая троица богов из тела твоего. Как-то так. Остальную белиберду не вспомню. Там просто доисторический мрак: мозги можно сломать. Хотя жрец в юбке и золоте лопотал бодренько. Ни разу не сбился.
— А ящериц рядом с ним ты, случайно, не заметила?
— Нет, — озадаченно проблеяла Юлька, сообразив, что дала маху. — Ой! Идиотка! Надо же было оглядеться. Раз опять туда попала.
— И снова девчонкой? — выпытывал Даян, косясь на окно.
За которым их ребёнок зычно и неприлично ругался на «бронзового мудака», что вечно лезет под руку. Из-за чего страдают чужие ноги. Звездануть бы тем же поленом по хвостам — чтоб знал, сволочь!
— Та же девчонка в том же мешке на голое тело. И в деревянных сандалетках, — отчиталась Юлька. — Да я и сама чувствовала, что снова она. Знаешь, по-моему, ей очень плохо. Мается девка: прямо смертная тоска заела. Я слышала жреца, как будто со стороны, но и её чувства слегка улавливала. Каким-то невнятным фоном.