Стрельцы у трона
Шрифт:
– - Ну, хто тронет. Я не то никоновцам, а и нашим, капитоновцам, сказывал да иным: пальцем бы не рушили владыку. Вестимо, не след свару подымать из-за нево, из-за Акима из-за нашево, в народе... И то, слышь, боярин, холопы боярские не покойны стали. И Нарышкины, слышь, надумали их собрать, оружье им дать и на стрельцов вести. А того холопья -- куды больше, ничем наших наберетца. Они задавят, коли накинутся, голыми руками, ослопами -- и то одолеют... Кабы плохо не было, боярин, -- сразу спадая с веселого тона при мысли о возможной опасности, заботливо произнес Хованский.
– - Пустое несут люди. Пусть и не думают стрельцы. Где холопей собрать... Сколько бояр на нашей стороне. Поболе
– - Вот, вот, и я так само сделать хотел. А все же лучче спросить, думаю. Уж, небось, будет сделано. Наша Москва -- и не возьмут ее не то Нарышкины, сами черти из пламени адова... Одно лишь жаль, што не приспела пора и Акимку сменить. Ково из старых попов на ево бы место. Не из никоновцев проклятых... Да сам вижу, не пора... Всево сразу не обладить.
– - То-то. Сам понимаешь, князь. Разум-то у тебя орлиный. Вера -- велико дело. За Нарышкиных мало кому охота под обух лезть. А тронь святейшего патриарха -- не то мужики, бабы все в драчу полезут... Ну, с Богом...
– - Челом бью... Да, вот... Одна еще докука, царевна-государыня... Овдовела ныне женка дьяка Ларивона Иванова. И сына не стало. А достатки у них изрядные были... Вот кабы мне ваши милости бабу посватали... Вот бы...
– - Што же, сватай, князь, поможем, -- не скрывая нетерпения, ответила Софья.
– - Што потом скажешь?
– - Да все, почитай, сказано. Челом бью.
И вышел наконец из покоя.
– - А што, слышь, дядя: не учинить ли нам вправду царем князя Ивана Хованского? Ишь, и теперь еще, ничего не видя, он ровно отец родной нам. "Я да я... да попова свинья...". А как дело завершитца, он силу у стрельцов возьмет... Не трудненько ль нам станет тогда?..
С таким вопросом обратилась Софья к дяде, едва вышел князь.
– - И не думай, царевна-матушка. Кому Тараруй вреду али страху наделает, кроме как себе? На то он -- и Тараруй. Ведешь ево, а он и величаетца. Словно на крыльях летит. А руку отнять -- и носом в грязь зароет. Ково ни есть, надо иметь, дело бы повершить. А с князем с этим, с Ягелонычем, все легче будет сладить потом, ничем с другим, хто поумнее... Вот и сынок ево к Катюше к нашей в женихи норовит. Ужли отдадим? Не кручинься о них, Софьюшка. Ино теперь дело подумать надо... Другая забота есть.
– - Какая, Иван Михалыч?
Милославский не успел ответить.
– - Царица Марфа Матвеевна к тебе, государыня, жалует, -- доложили Софье.
– - Вот оно, мое дело само на пороге, -- шепнул Софье старик, когда она поднялась навстречу царице Марфе.
Заплаканная, измученная, вошла молодая царица в покой и сразу зажмурилась от света, бросаемого многочисленными свечами, которые горели уже здесь ввиду неожиданной тьмы, вызванной сухой грозой и ветром.
– - Челом я бить пришла тебе, царевна-государыня, -- напряженно-нервно заговорила царица.
– - Што творитца вокруг -- не скажешь ли? Как быть, не научишь ли меня, вдову бедную, беззащитную?! И в мой терем стали забегать лютые мятежники... Ищут ково-то, грозят... Твое имя поминают да брата-государя, Ивана Алексеича. Ужли от вас приказано ругательство такое чинить мне, вдове честной! Знаешь жизнь мою. Как пред Господом, так перед тобой стою, царевна-сестрица. За што же поношение терплю?.. Еще и не отмолила я
И в ноги повалилась царевне напуганная, потрясенная царица Марфа, трепеща от истерических рыданий.
Пока позванные боярыни приводили в себя молодую вдову, Софья сидела как изваянная, и серым цветом лица, и чертами, крупными, твердо очерченными, напоминая гранитные статуи египетской работы. Только в немигающих глазах то вспыхивало, то угасало пламя какой-то мучительной мысли, тяжелого переживания.
До этой минуты царевна выслушивала с интересом все доклады об ужасах, творимых, главным образом, по ее воле. Правда, слыша о пролитой крови, о зверских убийствах, брезгливо морщилась девушка. Но она знала, что нельзя иначе. "И яишни не состряпать, коли яиц не поколотишь", -- успокаивала себя эта властная, честолюбивая душа. И отгоняла назойливые мысли обо всем, что творится сейчас в Москве, имея в виду одну великую цель: посадить на трон Ивана и самой таким образом воцариться.
Но вот вошла эта слабая, юная, хрупкая женщина. Не очень умная, не очень заботливая о людях. Но она увидала ужас, пришла, сказала о нем -- и в глазах, в душе Софьи вырос во всей его величине образ того несчастия, какое по ее воле началось и должно еще не скоро кончиться.
Трупы, кровь, отнятые жизни, голые, изрубленные тела...
Раньше это были простые звуки, ступени, может быть, и грязные, но по ним только и можно взойти и на трон Московский...
И вдруг по одному слову, от первого вопля царицы Марфы эти ступени получили какую-то страшную, кошмарную жизнь. Тела, нагие, ободранные, конвульсивно стали изгибаться, ворошиться под ногами. Раскрылись мертвые, залитые кровью глаза... Бледные руки поднялись с угрозой, потянулись с мольбою к небу...
Зашевелились онемелые языки, и из перерезанных гортаней вырвались проклятия и крики:
– - Месть... месть и тут и там... за гробом...
Спокойно сидит Софья, видит, как, приходя в себя, садится на скамью бледная царица. Видит сияние свечей, движение народа в комнате, портреты на стенах, листы в богатых рамах, исписанные хвалебными виршами в честь ее, Софьи, и от Полоцкого, и от Сильвестра Медведева, его заместителя...
И так же ясно, как все это, видит девушка ту страшную картину, которая, словно блеск молнии, озарила ее глаза сначала, а теперь так и стоит, мучительно-неотвязная. И бледнеет, как мел, серое лицо царевны, зубы начинают стучать, как в лихорадке.
"Разума, што ли, я лишаюсь",-- мелькнуло в голове у Софьи.
Вскочив, она большими глотками осушила ковш с водой, принесенный для Марфы, и снова села, стала спокойнее размышлять: "Как же быть?! Не поверни я так дела -- меня и наших всех извели бы Нарышкины. Уж они бы не пожалели... Теперь бойню остановить -- тоже дела не будет. Матвеева нет -- Иван Нарышкин жив. Он да и другие пометят за все. Выходит, эти трупы -- бесцельной жертвой, камнем, незамолимым грехом лягут все-таки на душу ей, Софье. Так и не стоит назад ворочаться... Поздно теперь... Кто знает, если бы раньше ей показали ясно, ярко, вот как сейчас: что значит -- поднять мятежных стрельцов -- она бы и не пошла на это... Но теперь -- поздно...".