Стрельцы у трона
Шрифт:
– - М-да, -- протяжным, густым голосом заговорил протопоп Василий, к которому обращены были теперь взоры Феодора и всех присутствующих.
– - Не токма што свово искати, и боле тово -- греха не бывает, ежели оно по слову Божию... Сказано бо есть: "Кто многое имеет -- тому еще дано будет и приумножится; а кто мало имеет, у того отнимется и то, што имеет". Тако рече Писание. А в книге Бытия не поведано ли, как произволением Божиим Иаков-Израиль отня первородство у брата Исава за похлебку за красную, чечевичную... И благословение отцово отня у Исава же, яко мать ево, Рахиль сотворила. И греха не было. Ибо -- так Господь желал. Ты же, царевич, первородство не продати ли желаешь?.. Али не за своим благословением пойдешь к одру болезни отца своего, царя-государя? Помысли и не кори ветхой деньми, рачительницы своей, болярыни, коя родительницу заменила тебе... И царство зовет
– - Оно так... Вестимо, все так, отец протопоп, как ты сказываешь, -- поспешно заговорил царевич.
– - Нарек меня государь... Я -- старшой. Мне он и завещает царство. И земли я тревожить не стану. По-старому буду царить... Пошто же теперь хворого родителя нудить?.. Он и разгневаться может, што докучаю я ему не в пору. "Ишь, -- скажет, -- я не помер еще, а сын старшой дотерпеть не может... Пришел наследья просить"... Хорошо ли... А то все правда, што сказываешь, отче... Все истинно.
Сбитый с позиции, протопоп побагровел даже от усилия мысли, но, не находя, что дальше сказать, чем убедить отрока, такого сильного именно своей чистотой и наивностью, только обеими руками поглаживал с боков широкую бороду и негромко посапывал.
Заговорил Богдан Хитрово.
Зная мягкий, нерешительный характер Федора, способного в то же время проявить сильнейшее упрямство, если очень насесть на него, боярин начал мягким и примирительным тоном, как будто бы желая остановить и образумить тех, кто говорил раньше:
– - И што это вы, други мои... И ты, боярыня -- тетушка моя любезная, и ты, отец Василий. Нешто можно так? Царевич и впрямь помыслит, што мы супротив государя идем, али што неладно задумали... Душенька-то у нево, ангела нашево, светла... Он до чево разумом не дойдет, духом учует... А, лих бы, и то надо прямо поведать: каки козни да подвохи с супротивной стороны идут? Вестимо, не от матушки царицы Натальи Кирилловны со младым царевичем... Нет. От Артемона, слышь, от Матвеева от боярина и всему царству замутителя... Оно, вестимо, не на государя на нашего, на царевича, на Федора Алексеевича злоба, матвеевская. Тово сказать не мочно. На нас, на рабов царевича да на присных ево -- злобится той коварник. Мы-де ему и Нарышкиным дорогу заступаем... А воссияет над землей, яко солнышко, юный царь Федор -- и ему конец, старому грешнику. Наша тода взяла. Вот пошто он и тянет в царенки Петра-малолетка перед старшим братом. А царица Наталья, первой в царстве ставши, никому иному, как Матвееву да Нарышкиным земли на пагубу отдаст, на поток, на разоренье... И на душе у царевича же у старшова, у тебя, свет Федор Алексеевич, то быть должно, коли земля замутится... Ежели -- доживешь только до тово часу...
– - Доживу?.. Да, што?.. Да нешто?
– - со внезапной тревогой в голосе заговорил Федор, видя, что Хитрой вдруг запнулся и умолк на полуслове.
Лукавый боярин молчал. Юноша с вопросом переводил взор с одного на другого, на всех присутствующих. Никто не решался заговорить, и среди наступившего тяжелого молчания Федор, склонив голову, бледный, уронив руки вдоль тела, сидел, глядя перед собой немигающими глазами. А острая тревога все больше и больше росла в сердце юноши, словно тисками сжимала ему больную грудь.
– - Што уж тут отмалкиваться, брат-государь. Я скажу, Феденька, коли другим не охота. Не взыщи, што девичий обычай забываючи, в боярские речи вступаюсь, -- неожиданно прозвучал резкий, сипловатый голос царевны Софьи: -- Дело такое... Не то, лих, тебя да царства, -- и всех нас касаемое... Всево гнезда Милославских. Сестер всех нас, царевен, и брата Ивана, не одново тебя... Только во услышанье не ведутся речи, а всем ведомо, што и нас всех извести задумали прихвостни нарышкинские, да матвеевцы, да никоновцы треклятые... Кабы еще рать стрелецкая не за нас, кабы от них не опаска малая, -- и не было бы давно на свете всево гнезда нашево. Може, гляди, оно и лучче, што не идешь ты к государю-батюшке. Може -- и не зван им, а вороги туда зовут, по пути бы извести, али и на глазах у родителя. Хворый он, што поделает...
Сказала и, отдав поклон брату, уселась, сдерживая сильное волнение, овладевшее девушкой от необычного поступка. Щеки Софьи пылали, глаза горели из-под опущенных ресниц.
Федор выслушал молча речь сестры. Только еще больше помертвели его щеки, еще ниже опустилась на грудь голова на тонкой, исхудалой шее.
Опять наступило молчание.
У многих заскребли кошки на душе. А что, если царевич по своей прямоте и наивности пойдет один к царю и спросит его: правда ли то, что он слышал сейчас? И испортит своим личным вмешательством весь так хорошо налаженный план...
Тогда вмешался Петр Толстой, он заговорил смело, решительно:
– - Э-эх, государыня-царевна, не мимо слово молвится: девичья доля -- шлык да неволя. Вон, хорошо ты удумала, как речь свою повела, а сколь опечалила царевича -- света нашево... Гляди, и в тоску вогнала... Мыслит он теперя: "Дома сидеть -- злу свершиться дать. Пойти на оборону роду -- сызнова добром дело не покончится, свара пойдет, а, може, и до крови дело добежит... И так -- грех, и инако -- грех!". А еще ты молвила, может, и не зван-де царевич к родителю. То уж и не след бы сказать. Вот сам Матвеев боярыне Анне Петровне сказывал, зовет-де царевича государь... И от лекаря Данилки, либо Стефанка, как ево там, нехристя, -- те же вести были... Пошто зовет, -- не ведаем мы. Так думать надо: на худое родитель сына на смертном одре звать не станет. А и сами нарышкинцы не посмеют при царских очах, во покоях царских, где стрельцы охраной стоят, не ихнево полка... Ничево они явно не поделают супротив здоровья и персоны царевича... То лишь сотворено быть может, што поспели подговорить государя... И царь клятву какую ни на есть может взять с царевича... И клятвою тою, -- ровно по рукам колодника, -- свяжет ево... Вот чево беречись надо... Так, хто не ведает, што клятва насильная -- и не в счет. Бог той клятвы подневольной не слышит, не приемлет. Робенок малый про то ведает. Об том и помыслить надо. К тому и царевича света нашево натакнуть: как ему быти?
Слушает Федор умную, ловкую речь боярина, который, словно в книге, читает в мыслях у царевича, -- а сам юноша видит перед собой совсем не те лица, которые вокруг, слышит в душе иные звуки, любуется картиной, которая в прошлом сентябре, всего год и пять месяцев тому назад, проносилась у него перед глазами.
В день Нового года, 1 сентября, царевич выстоял с государем долгую службу у Нерукотворенного Спаса на Сенях, и оба вышли в Переднюю палату.
Дядьки вели царевича, одетого в лучший его наряд. Бояре и думные люди стояли в Палате густой толпой. Посидев немного, царь помолился и объявил:
– - Приспел час сына нашего, благоверного царевича и великого князя Федора Алексеевича Всемогущему Господу Богу дать в послужение, ввести его во святую соборную и апостольскую церковь и объявить его богомольцам нашим, святейшему отцу патриарху, всему освященному собору, вам, боярам, окольничим, думным людям и всем чинам Московского государства!
Как один человек, как колосья от ветра склонились все, кто здесь был в Палате, приветствуя царевича, объявленного отныне совершеннолетним, и прокатились под сводами громкие приветственные крики:
– - Жив буди на многая лета царевич Федор! Да живет!.. Здрав буди и долголетен!..
Отсюда в торжественном шествии, со всеми боярами прошел царевич с отцом снова в церковь Спаса, там взяли Нерукотворенный образ, перешли в Успенский собор, который весь был залит огоньками лампад и ослопных свечей, в паникадилах и в свещниках перед образами.
Патриарх, окруженный главнейшим духовенством, всеми десятью митрополитами, ждал появления царя со старшим сыном.
Им навстречу грянули мощные звуки: вся патриаршая стая певчих, заливаясь, выводила: