Стрелок
Шрифт:
— Можно я усыплю тебя? — спросил вдруг стрелок.
— Я не хочу спать.
— Я могу усыпить тебя, чтобы ты вспомнил. Во сне.
С сомнением в голосе Джейк спросил:
— Ты это можешь? Как?
— А вот так.
Стрелок вынул из патронташа один патрон и начал вертеть его в пальцах. Движения его были проворны и ловки, плавные, точно льющееся масло. Патрон кувыркался легко, без усилий: от большого пальца к указательному, от указательного — к среднему, от среднего — к безымянному, от безымянного — к мизинцу. На мгновение исчез из виду, потом появился опять. На долю секунды завис неподвижно и двинулся обратно, плавно перетекая между пальцами стрелка. Сами пальцы передвигались, как рябь на расшитой бусинками занавеске, колышущейся под легеньким ветерком. Мальчик смотрел. Первоначальное его сомнение сменилось выражением искреннего восторга, потом — неподдельным восхищением, и наконец взгляд его стал пустым. Он отключился. Глаза закрылись. Патрон плясал в пальцах стрелка. Взад-вперед. Глаза Джейка вновь распахнулись; еще какое-то время он глядел, наблюдая за непрерывной, отточенной пляской патрона, потом глаза его снова закрылись. Стрелок продолжал свои гипнотические
— Где же ты? — спросил он.
Джейк Чемберс спускается вниз по лестнице с портфелем в руках. В портфеле — учебники. Природоведение, экономическая география. Тетрадь, карандаш, завтрак, который мамина кухарка, миссис Грета Шоу, приготовила для него в кухне, где все — из хрома и пластика, где непрестанно гудит вентилятор, выгоняющий неприятные запахи. В пакете для завтрака — арахисовое масло, сэндвич с повидлом, еще один, с колбасою, салатом и луком, четыре кекса «Орео». Его родители не то чтобы на дух его не выносят, но, похоже, давно уже не замечают родимого сына. Они сложили с себя всяческие полномочия и препоручили его заботам миссис Греты Шоу, нянек-мамок, репетитора — летом и Школы (Частной, Хорошей и, самое главное, Только Для Белых) — во все остальное время. Никто из этих людей даже и не претендует на то, чтобы быть чем-то большим, чем они есть: профессионалы, лучшие в своем деле. Ни разу никто не прижал его к теплой груди, как это всегда происходит в исторических романах, которые мама читает запоем и в которые тайком «зарывается» Джейк, выискивая «неприличные сцены». Истерические романы, как иногда называет их папа. Или еще — «неглиже-срывалки». А ты только болтать и способен, говорит его мать с бесконечным презрением, а Джейк это все слышит из-за закрытых дверей. Папа работает на Систему вещания, и Джейк при желании мог бы связаться с ним по горячей линии. Вероятно.
Джейк не знает еще, что от души ненавидит всех профессионалов, но это действительно так. Сколько он себя помнит, люди всегда приводили его в полное недоумение. Ему нравятся лестницы, и у себя в доме он никогда-никогда не ездит на лифте. Его мама, несмотря на свою худобу, достаточно аппетитна в тот самом плане, и частенько заваливается в постель со своими притыренными приятелями.
Вот он выходит на улицу. Джейк Чемберс выходит на улицу. Славный такой парнишка. Одет во все чистенькое. Знает, как надо себя вести. Симпатичный, восприимчивый, чуткий. У него нет друзей — только знакомые. Специально он никогда не задумывался об этом, но такое положение дел очень его задевает. Он не знает или же не понимает, что долгое его общение с профессионалами привело к тому, что он невольно перенял многие характерные их черты. Миссис Грета Шоу делает в высшей степени профессиональные сэндвичи. Она разрезает их на четыре части, а с хлеба срезает корку, так что когда Джейк ест свои бутерброды на переменке, выглядит он при этом так, будто присутствует где-нибудь на коктейле, а вместо книжки из школьной библиотеки в руке у него — бокал крепкой выпивки. Папа его зашибает большие деньги, потому что он мастер «завести зрителя», и его еженедельное шоу смотрится лучше, чем еженедельное шоу на конкурирующем канале вещания. В день папа выкуривает по четыре пачки. Он не кашляет, но у него тяжелая ухмылка — острая, как те ножи для бифштексов, что продаются в любом супермаркете.
Вдоль по улице. Мать дает ему денежку на такси, но, когда нет дождя, он всегда ходит пешком. Идет, размахивая портфелем. Маленький мальчик. Такой стопроцентный американец с голубыми глазами и блондинистыми волосами. Девчонки уже начинают его замечать (с одобрения своих мамаш), и сам он уже не сторонится их, как маленький, с упрямой мальчишескою заносчивостью. Он говорит с ними с этаким неосознанным профессионализмом, чем весьма их смущает. А школе ему нравится география, а после обеда — ходить в кегельбан. Его папа владеет пакетом акций какой-то компании по производству автоматического оборудования для кегельбанов, но там, куда ходит Джейк, стоит оборудование другой марки. Ему кажется, будто он никогда не задумывался об этом. На самом же деле — еще как задумывался.
Вдоль по улице. Мимо «Брендио», магазина готового платья, где в витрине стоят модели, одетые в меховые пальто, деловые костюмы на шести пуговицах в стиле эпохи Эдварда VII, а некоторые — вообще без всего. Эти модели — манекены — тоже безупречные профессионалы, а он ненавидит профессионализм во всех проявлениях. Он еще слишком юн для того, чтобы уметь ненавидеть себя, но начало этому положено: семя упало уже в горькую трещинку в его сердце.
Он подходит к углу и стоит на перекрестке с портфелем на боку. Транспорт с ревом несется по улице — ворчливые автобусы, такси, фольцвагены, грузовики. Он всего лишь мальчишка, но выше средних способностей, и краешком глаза успевает заметить он человека, который его убивает. Человек одет во все черное, и он не видит его лица, только развевающийся балахон и протянутые к нему руки. Он падает на проезжую часть, не выпуская из рук портфеля, в котором лежит его высоко профессиональный завтрак, приготовленный миссис Гретой Шоу. Сквозь поляризованное ветровое стекло он успевает еще разглядеть испуганное лицо бизнесмена в темно синей шляпе со стильным таким перышком за лентой. На той стороне дороги кричит какая-то пожилая дама. У нее черная шляпка с вуалью. Шляпа вовсе не стильная и не изящная. Вуаль — точно траурное покрывало. Джейк не чувствует ничего, лишь удивление и привычное безудержное замешательство — неужели вот так все и кончается? Он падает на проезжую часть и видит в двух дюймах от глаз трещину в ровном покрытии, заделанную свежим асфальтом. Портфель вылетает из рук. Он как раз призадумался, сильно ли он ободрал коленки, когда на него наезжает машина того бизнесмена в синей шляпе со стильным пером. Огромный синий кадиллак 76 года с шестнадцатидюймовыми шинами. Почти такого же цвета, как шляпа водителя. Он ломает Джейку спину, расплющивает живот. Под давлением изо рта у него течет кровь. Он поворачивает голову и видит включенные задние фары. Из-под заклиненных задних колес кадиллака валит дым. Машина проехалась и по портфелю, оставив на нем черный широкий след. Он поворачивает голову в другую сторону и видит громадный желтый форд, который визжит тормозами и останавливается в каких-нибудь нескольких дюймах от его тела. Какой-то черный парень, наверное, тот самый, кто продавал соленые крендели и лимонад с ручной тележки, бежит к нему. Кровь у Джейка течет отовсюду: из носа, из глаз и ушей, из прямой кишки. Его гениталии превратились в кашу. А он все думает, сильно ли он ободрал коленки. Теперь и водитель кадиллака бежит к нему, на ходу причитая. Откуда-то доносится голос. Ужасный, спокойный — голос рока:
— Я священник. Дайте пройти. Таинство покаяния…
Он видит черный балахон, и его одолевает внезапный ужас. Это он. Человек в черном. Он отворачивается от него — из последних сил. Где-то играет радио. Рок-группа «Кисс». Он видит, как его руки скребут по асфальту — белые, маленькие, аккуратные. Он никогда не грыз ногти.
Глядя на свои руки, Джейк умирает.
Хмурясь, стрелок сидел, погруженный в тяжелые думы. Он устал, все его тело болело, и мысли переваливались у него в голове с этакой раздражающей медлительностью. Рядом с ним, зажав руки между колен, спал удивительный мальчик, дыша по-прежнему спокойно и ровно. Он поведал свою историю почти безо всяких эмоций, хотя ближе к концу его голос дрожал — когда он дошел до «священника» и до «таинства покаяния». Он, разумеется, не говорил ничего о своей семье и о своем ощущении сбивающей с толку раздвоенности, но все равно кое-что просочилось в его рассказе — достаточно, чтобы стрелок сумел составить себе об этом некоторое представление. Тот факт, что такого города, который описывал мальчик, вообще не существовало в природе (или, если нечто подобное и существовало, то исключительно в доисторических мифах), был еще не самою выбивающей из равновесия частью рассказа, однако стрелок не на шутку встревожился. Вообще, весь рассказ производил тягостное впечатление. Тревожное. Стрелок боялся даже задумываться о том, что все это может значить.
— Джейк?
— У-гу?
— Ты хочешь помнить об этом, когда проснешься? Или хочешь забыть?
— Забыть, — быстро ответил мальчик. — Я был весь в крови.
— Хорошо. Сейчас ты заснешь, понятно? И буде спать. Давай-ка — ложись.
Джейк послушно лег. Такой маленький, тихий и безобидный с виду. Однако стрелку почему-то не верилось в то, что он действительно безобидный. Он вызывал у стрелка какое-то неприятное ощущение. Было в нем что-то страшное. Что-то неумолимое — некий дух предопределения. Ему не нравилось это чувство, но ему нравился мальчик. Ему очень нравился мальчик.
— Джейк?
— Тсс. Я хочу спать.
— Да. А когда ты проснешься, ты забудешь про все, что ты мне рассказал.
— О'кей.
Еще какое-то время стрелок пристально изучал его, вспоминая свое детство. Обычно, вспоминая об этом, он испытывал странное ощущение, что все, что происходило тогда, происходило не с ним, а с кем-то другим — с человеком, который прошел сквозь некую осмотическую мембрану и изменился уже безвозвратно. Но теперь его детство вдруг подступило так близко. Мучительно близко. Здесь, в конюшне на промежуточной станции, было невыносимо жарко, и стрелок выпил еще воды. Потом поднялся и прошел вглубь строения. Остановился, заглянув в одно из стойл. Там в углу лежала охапка белой соломы и аккуратно свернутая попона, но лошадьми не пахло. В конюшне вообще ничем не пахло. Солнце выжгло все запахи и не оставило ничего. Воздух был совершенно стерилен.
В задней части конюшни стрелок обнаружил крошечную темную каморку с какой-то машиною из нержавеющей стали, похожей на маслобойку, в центре. Ее не тронули ни ржавчина, ни гниение. С левого ее боку торчала какая-то хромированная труба, протянувшаяся до решетки водостока в полу. Стрелок уже видел насосы, подобные этому, и в других засушливых местах, но ни разу не видел такого большого. Он даже представить себе не сумел, как глубоко нужно было бурить, чтобы добраться до грунтовых вод, затаившихся в вечной тьме под пустыней.
Почему они забрали с собою насос, когда покидали станцию?
Может быть, из-за демонов.
Внезапно он вздрогнул. По спине прошла судорога. По коже — мурашки. Потом отпустило. Он подошел к переключателю и нажал кнопку ВКЛ. Механизм загудел. А примерно через полминуты струя чистой, прохладной воды вырвалась из трубы и пролилась в водосток, обратно в систему рециркуляции. Наверное, галлона три вылилось из трубы, прежде чем насос прекратил качать воду, щелкнув в последний раз. Эта штука была столь же чуждой этому месту и времени, как и чистая, истинная любовь, и тем не менее — твердой и непоколебимой, как Правосудие. Молчаливое напоминание о тех временах, когда мир еще не сдвинулся с места. Вероятно, машина работала на энергии ядерного реактора, поскольку электричества не наблюдалось на тысячи миль отсюда, а сухие батареи уже давно бы разрядились. Это стрелку не понравилось.