Стрелы Перуна с разделяющимися боеголовками
Шрифт:
— Налить! Всем налить по полной! — опять вскочил Пашка, самозваный тамада. — А сейчас я прошу поднять кружки за ту силу, которая заставляет пчелу искать цветок, лебедя — лебедушку, оленя — важенку…
— Таракана — тараканиху… — пьяно ввернул кто-то.
— …отрока — отроковицу, мужика — бабу, короче, выпьем за светловолосую богиню Ладу и ее златокудрых сыновей Леля и Полеля! Выпьем за любовь! А кто не выпьет с нами сейчас, тот позабудет любовь прежнюю, сгубит нынешнюю, отчурается любви будущей! А к вам, барышня, — он повел кружкой в сторону Наташи, — обращаюсь персонально!
— За любовь, так за любовь, — сказала Наташа, храбро поднося свою кружку к
Между тем шум за столом нарастал. Каждый талдычил что-то свое. Рожа министра распределения стала багровой, как пузо насосавшегося кровью постельного клопа. Министр здоровья, хотя и был похож на долго валявшийся на морозе труп, пить не переставал. Пашка успел сбегать по нужде и сейчас вовсю расхваливал преимущества теплого люфт-клозета, оборудованного в избе Козлявичуса, перед дворовым сортиром.
— Нет, что ни говори, а дело стоящее, — говорил он. — Тем более, если есть кому порядок поддерживать. А от сортира, скажу я вам, одни убытки. Однажды случай со мной был. Выпил я с друзьями и малость ослабел. Они меня до избы доперли и возле калитки оставили. Дальше идти побоялись. Сожительница моя тогдашняя уж очень крутая баба была. Сильно осерчать могла и даже искалечить ненароком. Стою я, значит, один, возле калитки и сам с собой рассуждаю, как дальше быть и что бабе соврать. Но первым делом, думаю, загляну в сортир. Там мне, кстати, самые дельные мысли приходят. А сортиром этим, кроме нас, еще десять дворов пользовалось. Да еще прохожий люд норовил заскочить. Чистили его в последний раз, чтобы не соврать, лет пять назад. До сортира я еще вполне удачно добрался, а уж когда на щеколду заперся, цель свою окончательно забыл. Привиделось мне, что я уже дома и собираюсь ложиться спать. Ну я и улегся на полок. Если бы спокойно спал, так еще полбеды. А я по пьянке сильно ворочаюсь во сне, позу поудобней выбираю. Утром, когда меня баба нашла и отскребать стала, верите, даже в ушах засохшее дерьмо обнаружилось. Я его потом из-под ногтей шилом выковыривал. Брюки еще кое-как отстирались, а пиджак выбросить пришлось. Вот, а ты говоришь…
— С этого всякое злоумыслие и начинается, — с трудом ворочая языком, высказался шурин. — Сначала клозет в дому, потом фарфор на столе. Почему я должен тухлую солонину жрать, а он свиной окорок лопает?
— Я тебе подарю маленького кабанчика, — сказал Козлявичус, внимательно прислушиваясь к застольной беседе. — Покормишь годик, навоз от него потаскаешь, зарежешь, разделаешь — и жри на здоровье, никому не завидуй.
— Не надо, — покачал шурин указательным пальцем. — Не надо. Ничего мне от тебя не надо. Ни кабанчика, ни клозета. Даже к самогону твоему больше не притронусь.
— Упрашивать не буду, — спокойно сказал Козлявичус, забирая у шурина чашку и столовый прибор. — Зима еще не кончилась, каждый кусок на счету.
Шурин, воспринявший эти слова как неудачную шутку, некоторое время сидел, тупо глядя на грязную скатерть, а затем переполз на другой конец стола, где завладел миской и чашкой вконец упившегося министра здоровья.
Наташа, не дожидаясь нового тоста, к которому уже деятельно готовился неутомимый Пашка, встала, и, отпихнув чьи-то руки, покинула трапезную, попутно одним движением ресниц смахнув из-за стола Пряжкина. Решительно отклонив несколько предложений выпить на брудершафт, поговорить за жизнь, сплясать и подраться, но неминуемо потерять при этом драгоценное время, Пряжкин настиг Наташу только на втором этаже, где она дружески беседовала с женой Козлявичуса (и когда только успела познакомиться?).
— Отдохни, милая, отдохни, — говорила баба, одетая сразу во множество салопов и душегреек. — Чего тебе с этими мужчинами валандаться. Я тебе в чуланчике постелила. А то покоя от этих дураков не дождешься. Я наперед знаю, как они себя поведут. Сначала выпьют все, что в доме имеется, потом песни начнут орать и подерутся, а к утру кто-нибудь обязательно в сугробе уснет или в полынью провалится.
Подав Наташе большой кованый ключ и мельком глянув на Пряжкина, баба подхватила оплетенную четвертную бутыль и поспешила вниз.
— Подожди немного, — сказала Наташа Пряжкину так естественно, как будто у них давно была назначена здесь встреча, а затем легонько взъерошила волосы у него надо лбом.
Ощущение, возникшее при этом у Пряжкина, по силе, сладости и необычности можно было сравнить разве что с первым юношеским оргазмом. Он даже застонал от страсти и губами, как теленок, потянулся к Наташе.
— Я сейчас, — прошептала она и захлопнула за собой дверь.
Откуда-то вывернулся Пашка с совершенно остекленевшими глазами.
— Начальник, чур, я вторым буду!
— Убью, гад! — простонал Пряжкин таким голосом, что Пашка пал на колени и, прикрывая голову руками, истошно завопил:
— Пожалей, начальник! Я же не знал, что у вас любовь!
— Быстро вниз! И чтоб ни одна тварь сюда не сунулась!
— Слушаюсь! — гаркнул Пашка, кубарем скатываясь по лестнице.
Тут дверь приоткрылась, и Наташа — золотая рыбка, случайно заплывшая в жабий бочаг — поманила Пряжкина за собой. В жаркой темноте он облапил ее, прохладную, податливую, душистую и, сбивая табуретки, потащил туда, где должна была находиться постель.
— Я с самого начала знала, что этим кончится, — шепнула Наташа, целуя его в ухо…
Назавтра стало ясно, что жена Козлявичуса оказалась провидицей. Сбылись все без исключения ее предсказания: и выпито было все, способное гореть, кроме разве что керосина в лампах, и драка вспыхнула бессмысленная и дикая, с битьем посуды и переворачиванием мебели, и окоченевший труп обнаружился наутро в ближайшем сугробе.
В мертвеце немедленно признали зайцевского шурина. Судя по всему, он пал жертвой собственной принципиальности. Наотрез отказавшись воспользоваться хваленым люфт-клозетом, он выбрался во двор, где и допустил непростительную для уроженца тундры оплошность: усаживаясь по нужде, не вытоптал в снегу достаточно просторное углубление. Так он и замерз, сидя со спущенными штанами, сморенный самогоном, усталостью и морозом. Впрочем, среди собравшихся возле его тела людей почти не оказалось таких, которые бы искренне соболезновали семейству Зайцевых.
Сыновья Козлявичуса пригнали оленей, и путешественники, понимая, что на опохмелку рассчитывать не приходится, без лишних околичностей собрались в дорогу. Хозяевам никто даже "спасибо" не сказал.
Пряжкин шагал рядом с нартами и не сводил с Наташи ошалевшего взора. Минувшая ночь, навсегда оставшаяся для него за гранью реальности, где-то на границе волшебного и горячечного бреда, тем не менее полностью изменила представления Пряжкина о жизни вообще и о себе самом в частности. Впервые не зов плоти, а веление души толкало его — да еще как толкало, на ногах не устоять — к женщине.