Стреляй первым

Гайдуков Сергей

Макс сидел за соседним столом и энергично двигал челюстями. Это зрелище отбило у Резниченко всякий аппетит, и он ограничился стаканом колы. Шульц внимательно смотрел на Григория Александровича, чуть улыбаясь.

— Начал худеть? Правильно, никогда не поздно…

— Я не буду вести с тобой светские беседы, — Резниченко пытался говорить спокойно и уверенно. — Вот мое предложение к тебе.

Он положил на стол чемоданчик.

— Не знаю, кто и что наврал тебе о моих несметных богатствах… Но три миллиона

я никогда не смогу собрать, даже если разденусь до нитки. То, что я могу тебе отдать, я принес. Мне кажется, это справедливая сумма за те три тысячи.

— Сколько? — безразлично спросил Шульц.

— Четыреста тысяч наличными.

— Покажи.

Резниченко приоткрыл замок и повернул чемодан к Шульцу. Тот приподнял газету, прикрывавшую пачки денег, оценил содержимое чемодана и кивнул.

— Хорошо.

— Так ты возьмешь? — Резниченко подвинул чемодан к Шульцу, еще не веря в быструю удачу своего предприятия.

— Возьму, — Шульц поставил чемодан на пол у своих ног. — И это возьму, и то, что ты еще остался должен. Два миллиона девяносто тысяч. Торопись, через восемь дней я вновь повышу процент.

— Феликс, — Резниченко ощутил сильное желание ухватить Шульца за волосы и двинуть лицом об стол. — Я же тебе объясняю, это невозможно…

— Постарайся, — сказал Шульц.

— Все, что я мог, я уже принес!

— Ну я же не кретин, — негромко сказал Шульц. — Ты за сутки собрал четыреста тысяч, дураку ясно, что это не предел. Ты бы не успел за сутки продать свои машины, недвижимость, ценные бумаги и что там еще есть у тебя… Резерв еще ого-го какой! Поспеши с этим…

— Ты хочешь меня разорить?

— Я хочу вернуть мои деньги, — размеренно проговорил Шульц, словно объясняя элементарную вещь несообразительному ребенку. — И ничего больше. Ты никак не можешь понять простой вещи: вся твоя жизнь за последние десять лет велась за чужой счет.

— Что? Какой еще чужой счет?

— За мой счет, Гриша, — грустно сказал Шульц. — На тех трех тысячах, которые я тебе дал, ты построил свое счастье. Свое дело, свою семью и так далее. Конечно, ты и сам трудился, но в основе, как три кирпичика, лежали мои деньги.

— А сейчас ты хочешь их вытащить, чтобы меня всего завалило к чертовой матери, — в сердцах буркнул Резниченко. — Так, что ли?

— Знаешь, Гриша, — ласково сказал Щульц. — Если бы я хотел мести, если бы я хотел, чтобы вся твоя жизнь развалилась на мелкие кусочки, то я бы действовал по-другому. А я умею так действовать. Помнишь своего охранника, там, в подвале? А твоя жена очень доверчива и открывает дверь первому встречному, который назовется старым приятелем ее мужа. Это ты помнишь? Представляешь, что могло тебя ожидать позавчера в твоей квартире, если бы я действительно хотел сделать тебе больно?

Резниченко молчал.

— Я не хочу тебя уничтожать. Пока. Хотя мог бы поступить так же остроумно, как и с твоим охранником. Представляешь, какой скандал бы начался, если в Измайлове рядом с этим пацаном нашли бы тебя с расстегнутыми штанами? Вот бы повеселилась твоя семья! Но я милостив, я даже помог тебе отмазаться от гибели охранника — ведь теперь о нем думают как о гомосексуалисте и ищут корни убийства в тех кругах. Никто не подозревает, что это связано с тобой.

— И с тобой.

— Ну я-то человек маленький. Мною никто не интересуется. А вот ты — другое дело… Случись еще что-нибудь в таком духе, тобой очень заинтересуются. И знаешь, кто заинтересуется странностями твоей жизни в первую очередь?

— Кто?

— Некто господин Тарасов, — с торжествующей улыбкой произнес Шульц. — У вас же довольно специфические отношения. Вляпайся ты в какую-нибудь дерьмовую историю, и Тарасов тебя съест вместе с тапочками. Ты же ему ни хрена больше не нужен.

— Не лезь, куда не просят, — процедил сквозь зубы Резниченко.

— Как скажешь, Гриша, как скажешь. Не хочешь говорить об этом, давай вернемся к нашим кирпичикам. Я не вытаскиваю их сам. Я прошу тебя сделать это. Чтобы все было тихо-мирно, чтобы не было жертв. У тебя же останется еще много всего, у тебя останется семья, в конце концов. Ты же любишь свою семью, Гриша? Ты не хочешь, чтобы с ней произошел несчастный случай? Так вот, остается восемь дней. За тобой еще два миллиона…

— Почему ты появился именно сейчас? — тихо сказал

Резниченко, обращаясь не столько к Шульцу, сколько к самому себе. Но Шульц решил ответить на его вопрос:

— Наверное, так должно было случиться. Потому что когда меня повязали в восемьдесят седьмом, это тоже было ох как не ко времени! Такие возможности открывались, такие деньги люди делали! А я… Я тоже тогда спрашивал: «Почему именно сейчас?» Никто мне не мог ответить. И вот я валил лес и все время думал, а сколько же денег за это время я смог бы сделать на воле? И сам себе говорил: «Много, Феликс, много…» Так не за мой ли счет ты существовал все это время? И не этих ли самых трех тысяч мне не хватило, чтобы подмазать следствие? Может, хватило бы, а?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю. Все свои деньги тогда через адвоката на подмазки пустил. От «вышки» отмазался. Зону хорошую выбил. Еще бы эти три тысячи… Может, вполовину срок бы скостили. Или вообще… Кто его знает. Что было, то было. Но жизнь моя вкривь пошла с того момента. Десять лет я прожил не так, как мог бы. И три миллиона — не слишком большая компенсация за десять потерянных лет. Так-то, Гриша…

Шульц встал из-за стола и повернулся к Максу:

— Хватит жрать. Пошли отсюда. А ты, — он посмотрел на Резниченко. — Ты помни все, что я сказал. И не буди во мне зверя. Или…