Строфы не то, чем кажутся
Шрифт:
Что надрывается, крича,
Неуловимая, как тень,
Глубокоскрытая печаль.
Невероятно сознавать,
Что не способны описать
Все приземлённые слова
Твой возвышающийся взгляд…
Но одиноко наверху
Великолепнейшей из птиц,
Ей в стратосферу б упорхнуть,
Чтоб среди равных погостить,
Чтоб отдохнуть от суеты
В простых объятьях тишины,
Где сокровенные
Их воплощеньем смущены.
О, этот танец мотылька
У неприкрытого огня:
Как чародей, он будет лгать,
Чтоб в одночасье всё отнять.
И как понять, как разглядеть
В душеслепящей темноте,
Среди отравленных сердец
Высвобождающих надежд?
Лишь только внешняя краса
Способна трепетом терзать
Маниакальные глаза,
Которым нечего сказать;
И не сыскать нигде покой,
Пока их яростный огонь
Следит завистливой толпой
За нежной, бархатной рукой.
Чёрным по белому
Мы часто в спешке жертвуем сердца
Коварной Афродите,
Как пешки и фигуры на живца
При ферзевом гамбите.
На старте рвёмся в эндшпиль поскорей,
Не выучив дебюта,
Но с чувствами за партией сгорел
Бы даже и компьютер.
Здесь может стать последним каждый ход,
И без толку подсказки,
Пусть даже скажут ту в свой лучший год
Пол Морфи или Ласкер.
Никто не побеждал, и даже пат
Не получил в награду,
Хотя, конечно, ждал и был бы рад
Примкнуть к такому ряду.
Всё потому что каждый ход клише:
Е5, и фианкетто,
И даже неуверенность в душе —
Им всё знакомо это;
Они всё это знают назубок,
В отличие от правил,
И потому из рая гневный бог
На землю их отправил.
Им ход – твоя защита в неглиже,
Второй – не счесть всех трещин;
Ты ставишь шах, а твой король – уже
Пленён фигурой речи.
И каждый новый бой – всё больше боль,
Ведь трудно, в то не веря,
Играть с самим собой, с своей судьбой,
Особенно на время.
Живут они, как бабочки, —
Мгновение одно;
Летят, как перья с наволочки,
Забыв свой край родной.
Летят они, беспечные,
Как в мае лёгкий пух;
Летят они в безвечности:
Им не знаком испуг.
Пестрят они узорами
И радостью пестрят,
И
Не робнет их наряд.
Живут они, как бабочки,
И умирают зря,
Едва на небе ямочки
Расставила заря.
Только ты скромна
Ты скромна, хотя могла бы
Оттенять сияньем Альпы,
Пиренеи и Карпаты,
Кордильеры или Анды,
Гималаи, Аппалачи —
Ты могла бы опалять их.
Словно вольный страстный ландыш
В тёмном боре расцвела ты.
За тебя бы все легаты
На дебатах серенады,
Гимны, дифирамб, виваты
В Риме дико распевали б.
Ни один поэт не в силах
Красоты твоей исчислить.
Ни одна душа тебя
Не должна смущать, любя.
Как прекрасно тонко выжжен
Всяк твой властный локон рыжий,
Как же светится улыбка —
Краше месяца и слитка,
И в глаза ты окуная
Небеса и океаны,
Подчиняешь их коварно,
Как земная Клеопатра, —
Уж пленённые атланты
Ждут одной твоей команды;
Пруд, река, трясясь от жажды,
Ждут, пока приказ отдашь ты;
Солнце, ветер, мысы, пляжи —
Всё на свете, листик каждый…
Только ты скромна.
Медленно крутится старая мельница,
День, как и лопасти, еле шевелится,
Солнце с зенита уставилось пристально,
Сено разложено в копны бугристые.
Рядом старик, что бледнее гуся,
Бродит и шепчет поодаль гумна:
«Нужно следить, отвлекаться нельзя,
Эта скотина довольно умна».
Вдруг показался, у дерева рыская;
Взгляд старика заблестел: «Уже близко он».
Тут же движением быстрым, как молния
(Не привыкать), миг-другой – и замолкнул он.
Под жернова половину пустил,
Сеном остатки надёжно укрыл.
Рано управился – нет и пяти,
Весело кушать пошёл он икры…
Медленно крутится старая мельница,
День, как и лопасти, еле шевелится,
Солнце с зенита уставилось пристально,
Сено разложено в копны бугристые.
Седьмая печаль
В поезде душным и солнечным днём
Девочка с мамой стояла вдоль окон
И голубым, словно море, огнём,
В угол мой глянув, обдала, как током.
Чудилось мне, будто взгляд её – в нём —
Весь этот мир удивительный соткан.
Множество бед – мне казалось, их нет,
Было достаточно смелой улыбки,