Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники. 1972-1977
Шрифт:
Достаточно сказать, что «Трудно быть богом» и «Попытка к бегству» были задуманы как вещи фабульного, чисто развлекательного характера, и для нас стало почти неожиданностью, что в ходе работы над ними возникли такие трагические фигуры, как Саул или Румата.
Иногда изменение плана вытекает из неудовлетворенности сюжетом. Например, в «Пикнике на обочине» четвертая глава показалась нам пресной, не хватало какого-то завершающего штриха. И тогда мы подбросили Рэдрику Шухарту золотой шар — Машину Желаний.
В. ЗУЕВ. Итак — скелет произведения готов…
A. СТРУГАЦКИЙ. Мы разъезжаемся, и уже в переписке выясняем, так сказать, частности.
B. ЗУЕВ. Что в своей работе ставите Вы во главу угла?
A. СТРУГАЦКИЙ. Мы не представляем себе романа или повести без острого сюжета, но для нас крайне важна
B. ЗУЕВ. Сейчас все чаще раздаются голоса в пользу того, что за коллективным творчеством — будущее. Что скажете по этому поводу Вы, Аркадий Натанович, тем более что два писателя — это уже маленький коллектив?
A. СТРУГАЦКИЙ. Нам кажется, что бригадным методом нельзя создать что-либо приличное в искусстве. Исключение — кино. Ценность творчества в его индивидуальности. О нас же по отдельности говорить нельзя: Аркадий и Борис Стругацкие — это один писатель. То, что происходит в наших головах, происходит, очевидно, в индивидуальном мозгу одного писателя. У нас никогда не возникает расхождений по поводу сюжета, линии поведения героя и проблематики произведения. Бывает, кое-что, — например: расквасили герою нос или нет, — мы решаем жеребьевкой, но это — частности, потому что так или иначе, а героя побили. Как правило, мы совершенно не знаем, хорошо или плохо написали, но, даже если вещь хвалят, особой гордости мы, в общем-то, не испытываем. Это, наверное, естественно — знать, что лучшая книга еще не написана.
B. ЗУЕВ. А все-таки: что из созданного братьями Стругацкими больше всего нравится лично Вам?
A. СТРУГАЦКИЙ. В языковом отношении лучше всего «Второе нашествие марсиан», хорошо сделаны «Гадкие лебеди» и «Улитка на склоне».
B. ЗУЕВ. В нашей стране большинство любителей фантастики отдают предпочтение зарубежным писателям. Вы свободно владеете по меньшей мере двумя иностранными языками и, наверное, составили более полное представление о предмете?
А. СТРУГАЦКИЙ. Я пересчитаю западных фантастов по пальцам одной руки: Брэдбери, Лем, Воннегут вот выскочил сейчас. Азимов слишком суетлив. Саймак пишет одно и то же, скучно и многословно. Шекли просто талантливый шалун, мастер ситуации, парадокса. Мне кажется, он относится к своей работе в литературе не очень-то серьезно. В чем главная беда и советской и западной фантастики? Фантасты никак не могут овладеть языком. Языковая сторона проходит мимо фантастических произведений. Другой существенный недостаток фантастики — недостоверность ситуации, беспочвенная фантастичность. Фантастику часто ругают; однако те, кто огульно оставляет фантастику за бортом большой литературы, не правы, ибо современную проблематику невозможно раскрыть только средствами реалистической художественной литературы в чистом виде: даже обратившийся к глобальной проблематике Толстой вынужден был прибегнуть к публицистике (я имею в виду заключительную часть «Войны и мира»). Всю «Войну и мир» я перечитываю ежегодно, а заключительную часть — дважды в год.
В. ЗУЕВ. Я, наверное, не ошибусь, если сформулирую Ваше отношение к западным фантастам так: их книги, в большинстве своем, страдают излишней развлекательностью и заслуживают отнесения их к легкому жанру.
A. СТРУГАЦКИЙ. Ну, не совсем так, конечно. Есть же Брэдбери, Лем, Кобо Абэ, наконец. Но всех остальных я бы скопом отдал за «Мастера и Маргариту».
B. ЗУЕВ. Но ведь Булгакова никогда не относили к представителям этого жанра…
А. СТРУГАЦКИЙ. Тогда давайте разберемся, что такое фантастика.
Теоретически существует только одна гипотеза о сущности фантастики, которая представляется мне наиболее верной. Она принадлежит Рафаилу Нудельману, кандидату филологических и педагогических наук, как это часто бывает, неспециалисту. Он очень четко показал, что современная фантастика есть литература о столкновении человека вчерашней психологии с миром завтрашним, который он творит сегодня[111]. Можно тол111 Надо сказать, что Рафаил Ильич не припоминает своего авторства этой дефиниции. Зато в давней, еще 1965-го года, рецензии АНа на рукопись Георгия Гуревича «Карта Страны Фантазий» имеется фраза: «Человек по своему воспитанию и своим представлениям во многом принадлежит прошлому, между тем именно он, вчерашний человек, своими руками создает — сегодня — завтрашний мир. (Я не сложно объясняю?)». Вероятно, это определение ковать шире: фантастика есть литература о столкновении могущественного разума с устаревшей психологией. Обе темы в «Мастере и Маргарите» пронизаны этим: столкновение могучей морали Га-Ноцри со вчерашней психологией Пилата; столкновение забитой психологии Маргариты и Мастера со сверхразумом дьявола. То же относится и к «Солярису». Люди, работающие на станции, — тоже люди вчерашние. Что гарантирует человеку сохранность, цельность личности на станции Соляриса? Лем уверяет: только длительная, кропотливая подготовка к жестоким чудесам космоса. Тарковский утверждает обратное: верность принципам старой человеческой морали, душевная чистота. Правы оба, а может быть, не прав ни один. Это проблема сегодняшнего дня. Я просто не вижу путей для отражения ее в литературе средствами реализма. Вернее, есть только один путь — реализм должен открыть ворота и впустить в себя фантастику, должен признать ее своей составной частью. Вообще, как уже не раз говорилось, речь идет только о терминологии. Мы считаем, что, чем скорее приучим к этому читающую публику, тем лучше. Фантастика должна стряхнуть с себя шелуху несерьезности, тем более что вся литература начиналась именно с фантастики: мифы, легенды, сказочные предания.
В. ЗУЕВ. Кроме того, история литературы знает и вполне «нормальных» классиков, работавших в этой области: Мор и Кампанелла, немецкие романтики, Бальзак и Готье, Гоголь и Достоевский у нас, Акутагава в Японии… Впрочем, Вы правы, тут, очевидно, следует вести разговор лишь о степени талантливости автора.
фантастики — самого АНа.
A. СТРУГАЦКИЙ. Степень талантливости определяет время. Только писатели, намного обогнавшие его, имеют право называться великими, такие, как Пушкин, Лермонтов, Гоголь, во Франции — Стендаль и Мериме. Совершенно очевидно, что к великим прозаикам можно отнести и Булгакова — он выдержал испытание временем.
B. ЗУЕВ. Вы предупредили мой вопрос. Но читающая публика (по Вашему выражению) знает Вас и как талантливого переводчика с японского. Пока Вы ни слова не сказали о работе над переводами.
А. СТРУГАЦКИЙ. Говорить об этом коротко не хочется: я считаю переводы не менее важным для меня делом, чем оригинальное творчество, — хотя времени уделяю им меньше. Я не знаю, останутся ли произведения Стругацких в литературе, а Санъютей Энтё, Акутагава Рюноске, Абэ Кобо — это уже история литературы.
Мой переводческий багаж, в общем-то, невелик. Я перевел «В стране водяных» и несколько рассказов Акутагавы, единственного писателя, посвятившего все свое творчество одной проблеме — соотношения искусства с жизнью. Его сломало, может быть, именно это. К сожалению, переводы на русский язык этого классика и по сей день оставляют желать лучшего. Совместно с Рахимом я перевел «Луну в тумане» писателя XVIII века Уэда Акинари, роман «Ваш покорный слуга кот» Нацумэ Сосэки.
В. ЗУЕВ …Японского «Гоголя». Кого из ныне живущих японских прозаиков Вы могли бы назвать великим?
A. СТРУГАЦКИЙ. Я знаю там только одного человека, достойного этого титула, — Абэ Кобо. Я перевел его «Четвертый ледниковый период», «Тоталоскоп» и очень странную вещь под названием «Почти как человек», которую так до конца и не понял. Переводить этого писателя — мучительное удовольствие. Я беседовал с ним дважды, и он страшно отбрыкивался от звания фантаста. Но в «Четвертом ледниковом…» он как будто Нудельмана подслушал.
B. ЗУЕВ. В конце подобных бесед, Аркадий Натанович, положено задавать традиционный вопрос о планах и работе…