Стукачи
Шрифт:
— Поезд отправится через полчаса…
Начальник госбезопасности позвонил в следственный изолятор города. Оттуда ему ответили, что ЗАК уже увез всех заключенных на железнодорожный вокзал. Прямо к вагону. Тому — особому, зарешеченному…
— Помогите! — взмолился Георгий, веря и не веря в чудо.
Начальник нажал кнопку, вызвал дежурного:
— Позаботьтесь о машине. Срочно. И помощника ко мне.
— Вы спускайтесь вниз. Во двор. Вас там найдут, — сказал старику и снова взялся за какие-то бумаги.
— Времени мало! Может, поторопимся? — обратился к нему старик.
— Идите
«Полчаса… Если не успеют, пропала Клавдя. Увезут. Из поезда ее уже никто не отдаст. Там она попадет в руки чужой охраны, какой батумский чекист уже не начальник», — горевал Георгий, спрашивая во дворе у каждого водителя, кто поедет на железную дорогу.
Водители оглядывались на старика. Смеялись:
— Ты, дед, приблудный или как? Тебе тут не таксопарк, не то подвезем, где Макар телят не пасет. Хватай ноги в руки и катись отсюда поживей, покуда жив…
Но старик не уходил. Не обращал внимания на насмешки. Он ждал, когда его возьмут в машину и поедут за Клавдей.
Георгий было совсем отчаялся. И тут услышал за спиной:
— Сюда. Влезай. Поехали…
Машина рванула со двора застоявшимся конем. Выпустив сизое облако дыма, выскочила на дорогу и, сигналя каждой собаке, поехала, петляя, по узким улицам… Вот и перрон. Народу так много. Все куда-то торопятся. И только Георгию хочется кричать, не пустить Клавдю, пусть для этого потребуется лечь на рельсы, под самые колеса поезда. Лишь бы она осталась, лишь бы внуки не росли сиротами. Ведь он старый, уже не успеет их вырастить, заменить отца и мать.
Машина остановилась поодаль от вокзала, у переезда, куда паровоз подвозил особые вагоны.
Сюда должны были привезти и Клавдю. Но машина еще не пришла.
Георгий курит папиросы одну за другой, нервничает, беспокоится. ЗАК придет за несколько минут до отправления поезда. А вот и он показался. Торопится.
Черный, зарешеченный ЗАК появился из-за угла внезапно. Фыркнув устало, затормозил. Подъехал почти вплотную к вагону. Из открывшейся двери выскочила громадная собака — овчарка. За нею — охрана. Образовала коридор. Автоматы наготове держат.
— Первый! Выходи! — раздается команда.
— Второй! Живо! — торопит охрана.
У Георгия зачесались глаза… — «Куда гонят этих людей? Неужели все они — преступники? Но вот же и Клавдия тут. А разве она виновата?»
— Седьмой! Живее! — слышит дед и заорал так, что собака присела от неожиданности:
— Нет! Клавдя! Не смей!
— Тебе чего тут надо? Не глазеть! — прикрикнул охранник, подталкивая бабу в вагон.
— Отставить! Начальник охраны, ознакомьтесь! Это для вас! Вычеркивайте из списка. Да, Абаеву! Вот документ. Ее документы верните. Самой. Мне они не нужны. Продолжайте… — вывел Клавдию из живого коридора чекист, посланный начальником.
Баба смотрела на отца, не веря своим глазам.
— Пошли домой, — взял Георгий за плечо и отвернул ее лицо от вагона.
— Вас отвезти? — предложил водитель машины из госбезопасности.
Женщина вцепилась в отца так, что у того рука заныла.
— Нет! Сами! Не надо! Не хочу, — полились слезы ручьями по щекам.
— Охолонь, Клавдя. Почитай, у черта с зубов выскочила! Знамо
Клавдия еле шла, опираясь на руку отца. Она верила и не верила, слушала и не слышала, сон или явь? Где что? Все перемешалось…
— Не волоки ноги! Ты нынче гордо станешь ходить. И ни единый пес в твою сторону брехать не станет.
— Отец! Это правда? Я домой иду? Или мне все снится?
— Иди, детву успокой, — отворил старик калитку и впервые не закинул ее на крючок. Клавдия оглянулась.
— Не трясись, дочуха! Будет с нас! Отпужались всего! Вот! Читай! — протянул ей официальную бумагу, какую вез из Москвы, берег, как жизнь, последнюю надежду и радость.
Клавдия читала, перечитывала, смотрела на конверт, на письмо, на отца, и только теперь до нее дошло, что, не будь этой бумаги, ее судьба сложилась бы совсем иначе…
Дети, завидев из окон мать, мигом во двор выскочили. На смех сил не хватило. Молча облепили, ухватив за руки мать и деда.
Не могли они уснуть в эту ночь. Все вскакивали, подходили к матери, к Георгию и, убедившись, что дома они, никто их не забрал, не увез, возвращались в постели.
С того дня, как чекисты забрали из дома мать, ребятне перестали сниться добрые сны, со сказками и смехом.
Дети часто кричали во сне, плакали, совсем по-взрослому, от них убежало детство. Оставив взамен недоверчивое взросление, поселилась в детских душах замкнутая отчужденность к каждому, кто даже случайно останавливался у калитки дома.
Они повзрослели сразу. Все трое. В один день. И запомнили его навсегда.
Клавдия, вернувшись домой, рассказала Георгию все, что случилось в их доме в тот памятный день…
— Я уже не думала, что когда-нибудь вернусь в Батуми, не верилось, что увижу тебя и детей. Я простилась с вами и с Борисом. У меня не осталось ни малейшей надежды… Я не спрашивала — за что? Это наивно. Пример Бориса подтвердил, дело вовсе не в виновности. Я поняла большее. Мы живем ложными, надуманными ценностями. А потому растеряли все, право на вопрос, на защиту. справедливость и саму жизнь…
— Так что же стряслось? Растолкуй мне, старому? — перебил Георгий.
— Я не говорила тебе ничего. Но с того времени, как Бориса забрали, я послала много жалоб по инстанциям. Писала и Сталину. Везде, в каждой, обвиняла чекистов в беззаконии. Верила, что разберутся, выпустят. Как и на-ши соседи, думала, что наверху не знают, что творят внизу Наивно все. Это я поняла, когда меня взяли и били не за что-нибудь, а за жалобы, какие им — чекистам — были переданы, чтоб разобрались. А кто себя признает неправым, да еще добровольно? И наверху это знали. Хотя и не имели права мои жалобы передавать тем, чьи действия я обжаловала. Но… Кто, как не вожди, породили этих чекистов? Дали им все права распоряжаться судьбами и жизнями нашими. А потому меня хотели тихо упрятать, чтоб не лезла со своими жалобами повсюду, не тревожила верха, не обзывала чекистов мародерами…