Стукачи
Шрифт:
— Хватит! Не дам! Вчера чуть не убил. Не получишь.
— Кончай ваньку валять да выпендриваться. Не на халяву, башли даю. За колесо — зеленую, — предложил заносчиво.
— А потом башку свернешь. Не надо мне денег. И таблетки не дам.
— Во, подлый фрайер, сам не кайфует и мне в отказ! Жмот вонючий! Да эти колеса мне вагонами задолжали! Секешь, зараза? Контужен я!
— На деле, мусорами? — усмехнулся Кондратьев.
— Цыть, шкура! Воевал я! Все четыре года. Добровольно пошел. Сам ксиву рисовал, мол, сгребайте на войну. И замели. Меня под Кенигсбергом фольксштурмовик достал. Так дербалызнул, хуже легавого.
Тыква от боли разрывается. И житуха — мимо. Небо меньше гривенника.
— Я тоже воевал. И ранен был. Но уж коль войну перенесли, боль надо пересилить. Чего ж ты отыгрываешься на всех? За что на меня вчера наехал?
— Перебор вышел. Ты не зуди. Ни хрена с тобой не стало! Жевалки все на месте, копыта не вырвал, тыкву не скрутил. Ну и захлопнись. Не воняй бабой! Чтоб хвост твой сухим канал, буду по одной глотать, — достал пачку денег. И, протянув ее Кондратьеву, потребовал таблетки.
За десять дней у Олега Дмитриевича собралась круглая сумма. И, выйдя из больнички, он первым делом сказал начальнику оперчасти обо всем, что случилось в больнице, о деньгах не смолчал.
— Я знал о том заранее. Но ведь в прежнем бараке вас раздели. Теперь оденьтесь. Завтра автолавка приедет к нам. В зону. Вот и воспользуйтесь. Теплого побольше возьмите. Без него здесь нельзя.
— А воры не отнимут обратно свое? — спросил Олег Дмитриевич.
— Шушера могла бы. Фартовые — нет. Кстати, тот, с кем вы лежали, любому голову свернет, кто попытается отнять или ограбить вас. Помните на всякий случай. И не забывайте, вы уже сегодня — мой должник.
Олег Дмитриевич вернулся в барак. И зэки долго расспрашивали, как ему удалось выжить.
Вечером, посидев с политическими за столом, пригляделся к каждому. Послушал разговоры. Узнал и того, кто в первый день признал в нем стукача. Он и теперь не верил Кондратьеву. Оглядывал новичка исподлобья, присматривался. Ни о чем не говорил. Лишь слушал. И в отличие от всех ни разу не посочувствовал Олегу Дмитриевичу, услышав о шизо, о пережитом в больнице.
Кондратьев везде и всюду чувствовал на себе его пристальный взгляд.
Олег Дмитриевич за неделю сдружился в бараке со многими людьми. Были тут фронтовики, бывшие партизаны, руководящие работники, ученые, артисты. Большинство из них попали сюда по доносам стукачей.
Артисты — те за пустые песни. Ученые — за то, что жили не по средствам. Руководителей утопили свои же подчиненные.
Геннадий Балов, тот самый, не поверивший Олегу Дмитриевичу, был фронтовиком. Разведчиком прошел всю войну. Дослужился до полковника. Арестовали его в Берлине. В первый день мира. За то, что ребята из его разведбатальона, обмыв победу, вышли погулять на улицы Берлина. А тут немецкие девки. Ну и стукнула моча в головы. Затащили в дом. Изнасиловали… Всех пятерых парней приговорил к расстрелу военно-полевой суд. Хоронили их не как фронтовиков, а как преступников. А Балова за плохую воспитательную работу, за опозоренное звание советских солдат и разведбатальона прямиком в Магадан отправили. На пятнадцать лет…
Не сам Геннадий Балов поделился, политические Кондратьеву рассказали.
Разведчик старше всех по возрасту в бараке был. Его уважали все. С мнением полковника
— Ты не обижайся на него за недоверчивость. Он всегда с подозрением к новичкам относится.
— Не забывай и того, что он — разведчик. У них недоверие в крови заложено.
— Ничего. Обвыкнетесь, подружитесь, — успокаивали Олега Дмитриевича политические. Но Кондратьева их слова не утешали. Он чувствовал какой-то необъяснимый страх перед сверлящим взглядом Балова.
Случалось, вставал ночью Кондратьев на парашу. Балов — в упор на него смотрит. Не мигая.
Повернется в карьере — глаза в глаза с полковником встретится. Тот слова не обронит. Словно караулит каждое дыхание.
Никогда не садился он рядом или поблизости. Но каждое слово Олега Дмитриевича ловил на слух и все помнил. Будто в копилку памяти собирал услышанное.
И уж что самое досадное, не только сам не доверял, а и других обрывал на полуслове. Пресекал скользкие темы, кивнув на Кондратьева, и говорил:
— Не забывайся. Рядом темная лошадка. Попридержи язык…
Но не только разведчик не спускал глаз с Кондратьева. Не упускал Балова из виду и Олег Дмитриевич. Даже спящему не верил ему. Напрягая слух до боли в висках, вслушивался в каждое слово. И все ждал повод. Знал, просто так оговорить не удастся. Балова в бараке любили все. За него не то с Кондратьева, с любого шкуру снимут политические.
Да и в оперчасти потребуются веские доказательства, чтоб решились они от разведчика избавиться. Хотя давно чувствовали к нему неприязнь.
Геннадий любил по вечерам посидеть у печурки, смотреть на огонь, бушующий в топке. Любил неспешные разговоры.
Вот так однажды подсел к теплу и Кондратьев. Отдохнуть решил после работы, согреться.
Балов сделал вид, что не заметил его. И продолжал рассказ:
— Нет, ребята, не прав тот, кто говорит о немцах, как о дураках, и доказывает, будто Гитлер — шизофреник. Не так это все. И когда-нибудь мы вынуждены будем признать обратное и сказать миру правду. Ведь если следовать сегодняшней логике, выходит, наша доблестная армия все четыре года воевала с дураками? Разве это не дикость? А потери, какие потери мы понесли! Тоже от идиотов? До Волги нас шизофреник гнал. А мы и понять не могли, от кого удираем… Сколько городов сдавали? Их теперь попробуй восстанови! И все — дураки виноваты? Да нет! Это была обученная армия! Мощная! А у нас — не то. Профессионалов явно не хватало. Выезжали на добровольцах, мобилизованных. Много их погибло. А вот шизофреник берег людей. Не затыкал их жизнями провалы и поражения. Знал, у каждой войны есть конец. И пусть будет поражение в ней, но из его страны не получилось кладбище. Ее есть кому поднять и отстроить. Потому Гитлер мне — враг. Потому что я — солдат. А для своей нации он — вождь. Был им и останется. И я никогда не скажу, что фашисты — дураки. На себе испытал их умение воевать.
— И все же, мы — победили! Даже профессионалов. Пусть и жертв много, а не отдали Отечество. И накостыляли фрицам по зубам, — бросил в огонь окурок однорукий Федор.
— Накостыляли они нам. Мы — только отмахивались. Опыта не имели. Не умели убивать. А уж потом… Озверели. На злобу взяли. И вырвали победу…
— Нет, Ген, не злобой одолели! Я с тобой не согласен. Мы — фашиста всем миром, всем светом, от стара до мала били! И не могли не победить. Иначе как жить бы стали?