Ступеньки, нагретые солнцем
Шрифт:
Вот прошёл пастух Савушка, длинный кнут висит на плечо и сзади по траве тянется. А за кнутом бежит котёнок тёти Насти, хватает лапой, как будто это мышиный хвостик.
— Тимка, дед дома? — спрашивает Савушка. — Я ему табаку купил. Отдашь. — И протянул Тимке пачку табаку.
До пенсии дед был начальником маленького причала на Волге, здесь же, в деревне. И теперь многие речники приезжают навестить деда. Тимка помнит, как пришёл капитан теплохода «Багратион». Белая фуражка, синий китель, ботинки скрипят.
— Тимка,
— Дома, дома, — сказал дед за Тимкиной спиной.
Они долго сидели с капитаном, толковали. И капитан сказал:
— Мне, Тимофей, нужен твой совет.
Тимка на крыльце сидит, на закат смотрит, а сам думает:
«Даже бывалый капитан трёхпалубного теплохода, смелый и суровый, деда уважает и с ним советуется. Он капитан, а дед — просто дед. Или как же тогда?»
Тимка в то лето и в лесу заблудился, когда с Колькой ходили по грибы. И в крапиву с забора свалился. И сома в реке поймал. А вспоминается больше всего почему-то крылечко, ступеньки, нагретые вечерним солнцем. Как он сидел там, о чём думал, что видел.
Дед сказал однажды:
— Ты, Тима, к нам не только отдыхать приехал. Ты к нам расти приехал. Вот и расти.
А он и рос.
Тимка знал, что в войну дед воевал. Но дед никогда не говорил об этом. Говорил про другое.
— Лодка опять потекла, надо взять у Мишки-лесника смолы и просмолить лодку.
Тимка помнит, что бабушка тогда сказала:
— У всех моторы давно, а мы всё на вёслах. У всех катера, «казанки» алюминиевые, а у нас лодочка худая, дощатая. Нет, Тимофей, всё-таки ты пустодом.
А дед подмигнул Тимке и ответил:
— Почему пустодом? Разве наш дом пустой? У нас в доме и веселье, и внук Тима, и мы с тобой, хоть и старые, а не пустое место.
— Болтай! — Бабушка сердилась, но дед не боялся бабушку.
Дед говорил о папе:
— Зря, Тима, твой отец в городе обосновался. У нас жизнь чистая, простая. А город всё путает в человеке. И отец стал уже не тот.
— Почему не тот? — обиделся Тимка. — Отец хороший.
— Правильно защищаешь. Так и быть должно. Даже если плохой был бы, ты должен за него вставать. Тем более — хороший. Но я и не сказал, что он плохой. Но в деревне жизнь вольная, чистая. Волга. Рыба. Небо. Лес.
— Молчи, молчи уж! — сердится бабушка, а сама достаёт ухватом из печи чугунок с картошкой. — У них газ и отопление без трудов. У них метро. А в магазине колбаса в любое время.
— А у нас зато молоко какое? А картошка какая? Свежее все, живое.
Про картошку говорил, а про войну не сказал ни слова.
Вечером Тимка спросил:
— Деда, ты в войну воевал? А молчишь.
— Что говорить прикажешь? Кто же в войну не воевал?
— Расскажи, деда, — и Тимка подвинулся на ступеньке, чтобы дед сел с ним.
Они смотрят на Волгу, там, за широкой водой, садится солнце, оранжевое, совсем круглое и очень большое. Тимка никогда не видел в
Где-то мычит корова. Где-то гонко и хрипловато кричит петух, молодой петушок, голос ещё не окреп. Прошли с причала женщины с пустыми корзинами, лиловыми внутри, возили в город чернику.
— Здравствуйте, дядя Тимофей, — сказала та, что помоложе.
— Здравствуй, Тимоша, — сказала та, что постарше. — С внуком солнышко провожаете? Хорошо сидите, смотреть на вас хорошо.
— Да вот, сидим, — дед раскурил трубочку.
Они ушли, а он посапывает трубкой, молчит.
— Рассказывай, дед.
— Расскажу, Тимка. Мне много надо тебе рассказать. Не знаю, как успею.
— Успеешь. Я ещё долго буду. Рассказывай понемногу.
Дед улыбается чему-то своему, что-то в его улыбке печальное.
— Война, Тима, это не только стрельба — они в нас, а мы в них. Хотя стрельба, конечно, в первую очередь. А вспоминается чаше всего не стрельба, не бон. Хотя и бои, конечно, тоже… Однажды враги обстреляли наш катер, меня ранили. Пока доставили в госпиталь, и сильно ослабел от потерн крови. Живёшь, живёшь и никогда не думаешь, что в тебе течёт горячая красная кровь. Несёт по тебе жизнь, силу…
Тимка слушает деда. Правда, никогда не задумывался об этом — течёт по тонким человеческим жилкам живая кровь. Порежешь палец, увидишь красную капельку, тогда только про неё вспомнишь. А так чего о ней думать? Но вот дед сказал: «Ослабел от потери крови». И сразу страшно за деда: потерял бы много крови, потерял бы жизнь. Война это страшно.
Тимка поднял ладонь, посмотрел, как светит сквозь пальцы солнце и пальцы просвечивают ярко розовым. Придвинулся поближе, плечом упёрся деду в бок. Тепло, надёжно стало.
— Рассказывай, деда.
— Доставил меня санитарный поезд, между прочим, в Москву. Там и положили в госпиталь. Выл наш госпиталь в здании школы, на двери палаты табличка: «Шестой «А». Лежу я в этом шестом «А», то приду в себя, то опять из сознания уйду во тьму. И даже в беспамятстве чувствую, как болит моя пробитая в пяти местах рука, болит и болит. А врачи постепенно из неё осколки вынимают, но никак все не вынут, остаются ещё. И другие в этом шестом классе лежат тяжёлые, разговоров нет, грустное молчание.
И вот однажды утром приходит в палату девочка лет двенадцати, от силы тринадцати. Худенькая, а глаза смелые.
«Здравствуйте, товарищи больные».
Голое детский, лёгкий. И от этого голоса стало мне как-то светлее. Сына своего вспомнил, твоего отца. Ему тогда тоже лет одиннадцать было. А она смотрит своими глазищами серыми, а в них сочувствие к нашим страданиям. Понимаешь. Тима? Сочувствие. Хотя девчонка маленькая.
«Я могу вам книгу почитать смешную. Могу песню спеть». Я говорю через силу: