Ступеньки, нагретые солнцем
Шрифт:
— Так, сижу, — отвечает она, стараясь придать голосу беспечность. Сижу, мол, без всякой цели, такой я независимый человек. И ни на чём особенно не настаиваю. Могу сидеть, могу и уйти, если найдёт на меня такое настроение. Я вольная птица. И если уйду сейчас, то, не потому, что кого-то боюсь, а просто такое будет моё желание.
— Чего боишься? Кто тебя тронет? Кому ты нужна?
— Я и не боюсь. Чего мне бояться?
— Боится. Совсем очумела!
— Да не боюсь я! Подумаешь какой!
— Ладно, не ори. Я на фронт ухожу.
— Ты? Юйта, правда?
—
Вот это да! Юйта на фронт. Других парней берут — всё понятно. Они парни как парни, в школе учились, на работе работали. А Юйта? Ну как же так? Его все боялись. Не только потому, что он сильный и злой. Он странный. Он непонятный. Такая тёмная сила двора — Юйта Соин. Так она привыкла считать, так все привыкли считать и взрослые, и управдом Мазникер, и соседка Устинья Ивановна.
Мама говорила:
«К Соину не подходи!»
Устинья Ивановна говорила:
«Пойду бельё посушу, пока Соина нет, а то этот бандит, только отвернись, пододеяльник сворует».
Зачем неумытому Соину её стираный, подсинённый пододеяльник, было непонятно, но Люба верила: может и украсть.
— Повестку прислали вчера — с вещами. — Он потряс тощим мешком. Какие у Соина вещи? Он и до войны всегда в рваном ходил.
Люба молча смотрела на него. А он поднялся со скамейки и вдруг протянул ей руку:
— Прощай, пойду.
И она пожала корявую большую руку. А потом стояла и смотрела, как он шёл по тёмной улице. У него была походка Юйты Соина, и спина Юйты Соина, и шапка с выдранным клоком ваты — но это был уже не тот Юйта. Он уходил на войну.
Евдокия Павловна вернулась
Тимка чуть не каждый день стучится в дверь зелёного домика. Но там никто не отзывается. Не идёт дым из трубы, не пробивается свет сквозь ставни. Тихий пустой домик. Домик, в котором никто не живет. Таинственный человек Евдокия Павловна куда-то исчезла. Тимка стал забывать о ней, о её большой комнате со старым бархатным диваном, примятым самоваром-рыцарем, с картиной, на которой была нарисована большая белая птица. С жёлтыми чашками, на которых были нарисованы красные бабочки. И сама Евдокия Павловна в своём платье в белый горошек, закутанная в платок, тоже стала уходить из памяти. И её громкий грубый голос, и весёлые тёмные глаза Тимка вспоминал все реже и реже. Потому что жизнь полна разных впечатлений, они вытесняют друг друга. Откуда пришла Евдокия Павловна, Тимка не знал. Куда она ушла, он тоже не знал. Не понимал её странной поговорки: «Двум медведям в одной берлоге не жить».
А зелёное крылечко Тимка по-прежнему любил. И сидел там, когда не надо было никуда спешить.
Сегодня он тоже сидит, поджал коленки к подбородку. И вдруг видит по двору идёт Евдокия Павловна. Она в толстой шубе и от этого кажется ещё толще. Она опирается на пялку, улыбается своим рыхлым толстым лицом и тёмными глазами.
— Сидишь? А я опять сюда перебираюсь. Всё-таки двум медведям в одной берлоге не жить.
В руке у Евдокии Павловны
Он увидел её и вдруг почувствовал, что рад.
— Евдокия Павловна, вы нашлись! А я всё стучался, думал, лекарства надо или продукты.
— Я сама на своих ногах. Лекарств не признаю, кроме аспирина. Лечилась малиной и тёплым молоком. А лекарства химия и гадость.
Она опять хмуро сопела. Но Тимка больше не боялся её.
— Может, за продуктами сбегать?
— Не строй из себя тимуровца. Я всё сама купила.
Она поставила сумку на ступеньку, сама села рядом с Тимкой и задумалась. Покачивала головой, что-то тихо ворчала. Тимка сбоку смотрел на неё.
— Нет, что ни говори, Тим, а двум медведям, тем более медведицам, в одной берлоге тесно.
— Почему вы так говорите? Я не пойму никак.
— Конечно, не поймёшь. В этом деле надо лет сто разбираться.
И опять замолчала. И Тимка молчит. Он не любит задавать лишние вопросы. Что человек захочет сказать, сам скажет.
По двору идёт Шмырин. Увидел Тимку, оскалился. Увидел Евдокию Павловну — не подошёл. Внушительная фигура Евдокии Павловны вызвала почтение даже у Шмырина.
Хорошо бы, Катя прошла. Вот бы Тимка был рад! Он сказал бы:
«Евдокия Павловна, это Катя. Она живёт вот в том белом доме. Мы учимся в одном классе».
А Катя бы сразу поняла, кто такая Евдокия Павловна. А если бы не поняла, Тимка бы очень спокойно, как само собой понятное, сказал бы:
«Катя, Евдокия Павловна живёт вот в этом зелёном домике. Помнишь, я тебе рассказывал?»
Но Катя не идёт. Посидев ещё немного молча, Евдокия Павловна начинает говорить:
— У всех стал характер плохой. Я у дочери живу, вырастила внучку. И вдруг здравствуйте, приезжает она. Тоже нашлась хозяйка!
— Кто?
— Как кто? Мать дочкиного мужа. И она ей — «мама, мама». А какая она ей мама? А внучка ей «бабушка, бабушка». А какая она ей бабушка? Я говорю: «Поеду к себе, я люблю у себя в доме быть хозяйкой». Дочка не хочет: «Мама, мама, живи с нами, с нами». Ну как и могу с ними жить, когда у них у всех плохой характер?
— А мой дедушка говорит, что любые люди могут поладить, если нет серьёзных противоречий.
— Есть серьёзные противоречия! В том то и дело! Я внучку растила, она тогда где была? Она тогда в Пензе была? Ну и сиди дальше в своей Пензе! Я пелёнки стирала, я кашу варила, коляску катала. А она в Пензе! Нет, я с таким человеком не буду, и всё. Пошли в дом! А то из-за тебя опять простыну!
— Может, надо чего, Евдокия Павловна? В магазин сбегать?
— Отвяжись ты со своим магазином! — вдруг огрызнулась Евдокия Павловна. — Пельмени купила, зелёный горошек. И хлеб есть, и молоко. Проживу. Будешь со мной обедать?
— Спасибо, я обедал.
— Тогда будем чай пить.
И они пьют чай с лимоном и с ирисками.
— Заходи ещё, — приглашает она, когда Тимка собирается домой.
— Приду. Только вы не исчезайте без предупреждения.