Стыдные подвиги
Шрифт:
Тощий всегда был твердым и быстрым, он гордился твердостью и быстротой, он возвел эти качества в главные принципы жизни — и вдруг обнаружил, что у монеты есть другая сторона. Он оставался твердым и быстрым с утра до вечера, но когда приходил домой, закрывал дверь, включал магнитофон и задергивал шторы — превращался в самое медленное и мягкое существо на белом свете.
Ему исполнилось сорок лет, когда он сел на шпагат.
Это был примитивный, простой шпагат, проще некуда. Тощий просидел в шпагате едва пять секунд, и потом лег на пол, завывая от счастья. Встревоженная
Шпагат он мог выполнять только на одну сторону: левая нога впереди, правая сзади. Левая, то есть нога, будучи разогрета, была много длиннее правой. Тощий был ярко выраженный левша и типичный «одноногий» боец, — но теперь его, сорокалетнего, это не смущало.
Он продолжал. Ноги болели — он привык.
Он до сих пор продолжает. Три-четыре раза в неделю закрывается в своей комнате, отодвигает к стенам стулья и тренируется.
Недавно Тощий отметил очередной день рождения: сорок два года.
Он уже не хочет никого бить. Ни ногой в голову, ни кулаком в корпус. Он давно стал уважаемым человеком. Известные писатели, кинорежиссеры и звезды экрана жмут ему руку; опытные бандиты и воры приезжают засвидетельствовать почтение; малолетняя дворовая шпана вежливо здоровается, когда тощий подходит к своему дому.
Часто Тощий смеется про себя: черт возьми, даже подзатыльник отвесить — и то некому.
В бегах
Бабла было немеряно.
Можно, конечно, сказать проще и академичнее: денег было очень много. Но лучше и точнее — бабла было немеряно.
За пять лет — с девяносто первого по девяносто шестой — я ни разу не назвал деньги «деньгами». Отучили. В моем кругу деньгам придумывали особые имена. С деньгами полагалось установить мистически-интимные отношения. Деньги полагалось эффектно презирать, одновременно отдавая должное. Так муж бьет жену, а потом дарит бусики.
Никто их не целовал, не гладил, не демонстрировал публично любовь. Бабло не любили — его приручали. Складывали пополам, пихали в карман. Кошельки, портмоне вызывали всеобщий смех. Обладателей портмоне презирали. Если кто-то говорил другу «дай пару штук» — тот доставал пачку и вручал, не считая. Был один малый, его прозвали Последний Полтинник, он держал наготове мятую купюрку в пятьдесят рублей и, когда просили взаймы, извлекал, с чувством произнося: «Последний полтинник!» А на другом кармане, нагрудном, стояло десять тысяч.
Он потом сильно разбогател.
Меж людьми бизнеса металлические монеты вообще не считались платежным средством. Этим пользовались продавцы ларьков. С бумажной купюры сдачу вручали исключительно медью, — обычно я ее вообще не брал из блюдечка. А если брал, то в конце дня, дома, разгружался, ссыпая в особую трехлитровую банку. Однажды в гости пришла теща, увидела четыре таких банки, доверху полных, и пришла в сильное возбуждение.
Считали, да. Но не при всех. Только узким
Толя Далидович, мой первый учитель, в девяносто первом году преподавший мне азы коммерции, и не только коммерции, — отлично считал в уме. Он называл деньги «баксулечка». От слова «баксы». Излишне говорить, что первого учителя помнишь всю жизнь. Это он научил меня презирать кошельки и не звенеть медной мелочью.
Потом — где-то в девяносто третьем или четвертом — появилось «лавэ», и как-то все подхватили. Тут же родили кучу производных: «лавандос», или «лавэшки». Но я не любил это имя денег; оно казалось мне пошлым, цыганским.
Его было немеряно, бабла. Не очень много, а именно немеряно, то есть бесконечное количество. Подсчитать невозможно. Я управлял частным банком, его общий капитал составлял полтора миллиона долларов и ежедневно увеличивался, подсчет велся с погрешностью двадцать-тридцать тысяч, моя доля была четвертая плюс я что-то все время был должен некоторым клиентам и совладельцам, а другие клиенты и совладельцы, наоборот, были должны мне, и у всех ехала крыша от всего этого. От того, что бабла было немеряно.
Квартира в центре Москвы стоила пятьдесят тысяч.
Помимо полутора миллионов своих, было еще два, реже три миллиона чужих, ежедневно, и владельцы упомянутых двух (трех) миллионов чужих тоже считали с погрешностью, потому что крыша ехала и у них тоже.
Прочее бабло — все деньги мира — подразумевалось. И не просто в каких-то мечтах, а всерьез, в ближайших планах. Первый миллион образовался за два года, второй — за несколько месяцев, при таком темпе прироста денежной массы цифра в сто миллионов казалась вполне уместной, маячила на горизонте, приближаясь плавно и неотвратимо.
Мне исполнилось двадцать шесть лет.
Я не тратил, некогда было тратить. Два костюма, обувь, машина — вот все, что я имел. Бабла немеряно, — зачем сейчас покупать часы за три тыщи, если через месяц я смогу купить часы за десять тыщ? Зачем сейчас покупать трехкомнатную квартиру в Ясенево, если через год я смогу купить пятикомнатную на Ордынке? Куплю сейчас в Ясенево — и буду, как дурак, жить в Ясенево, когда остальные поселятся на Ордынке. Тратить бабло — целая наука, а у меня голова и так взрывалась.
Каждый день я лично отвечал за сохранность бак-сулечки в размере трех или пяти милионов, и если бы с ними что-то случилось, то я бы лишился головы.
Кроме того, за нами все время охотились какие-то менты — мы то бегали от них, то откупались.
Летом девяносто шестого года появились менты столь значительного калибра, что мне пришлось взять отпуск и уйти на дно.
В бега.
Когда ты узнаешь, что тебя ищет милиция, — у тебя два варианта действий. Либо сразу, не медля ни минуты, самому явиться, добровольно: вот он я, чего хотели? Только лучше взять с собой адвоката, а то бывает, что впоследствии, ближе к началу судебного разбирательства, органы правосудия невзначай забывают, что ты сам пришел.