Стылая Топь. Эспеджо
Шрифт:
— Ловчий, — медленно проговорил Матвей, прищурив звериные глаза, — ты не передумал? Даю тебе последнюю возможность, потом будет поздно. Никто не придёт тебе на помощь, неужели ты не понимаешь? Никто и никогда не узнает, как мужественно ты сопротивлялся и как бездарно отдал свою жизнь. Так стоит ли оно того?
— Открывший, — сплёвывая кровь, ответил Алан, постаравшись скопировать снисходительно-высокомерную интонацию Матвея, — тебе и таким, как ты, никогда не понять нас. Тех, кто верен долгу и клятве, кто не перешёл на тёмную сторону.
— Какие слова! — Матвей сделал шаг в сторону Ловчего и внезапно без размаха, но очень сильно ударил его в правое подреберье. — Но это лишь слова, и ты прекрасно это понимаешь, Алан. А ведь мне много-то не надо, — он всмотрелся в посеревшее от боли лицо пленника, — просто скажи, куда ты спрятал ключ от перехода, и я, может быть, даже оставлю тебе жизнь.
— Неужели ты думаешь, что я поверю хоть одному твоему слову? — Алан сплюнул тёмную, почти чёрную кровь. — Ты никогда не найдёшь ключ и никогда не сможешь по-настоящему открыть дверь между мирами. Я знал, на что иду, Открывший, и знаю, ради чего умираю. И поверь, это того стоит. Не пытайся понять — таким, как ты, этого не дано. И, знаешь, мне… жаль тебя.
Было видно, что говорить ему всё труднее, он делал всё большие паузы между словами, загорелая кожа побледнела до синевы, а из уголка рта потекла чёрная кровь. Неожиданно он резко тряхнул головой, вложив в это движение остатки сил, и кожаный шнурок, стягивавший его волосы, упал на землю. А закреплённый на его конце незаметный маленький серебряный колокольчик издал грустный, но удивительно чистый звон, прозвучавший в тишине подобно грому. Я, застыв, смотрел на сверкающий в пыли колокольчик и понимал, что он точно такой же, как те два, что спрятаны у меня в сумке.
— Нет!! — взревел Матвей, кидаясь к Алану, который еле держался на ногах, но смотрел на него со спокойным торжеством победителя. — Нет!!!
Но он не успел: возле Ловчего возникла тень совершенно неуместной посреди деревни карусели. Из взявшегося словно ниоткуда тумана выплыла поцарапанная деревянная лошадка, а за ней уже знакомый мне слон с сломанным бивнем. На спине нелепой фигурки сидела она — Смерть — которой сейчас было угодно принять вид красивой зрелой женщины в сверкающей короне. Она протянула руку Алану, и тот решительно шагнул ей навстречу.
— Я помню своё обещание, Ловчий, — её невозможный изменчивый голос был полон вымораживающей нежности и обещал покой, избавление от боли и страданий, — дай мне руку…
Алан сделал шаг, другой, и вдруг легко, словно его тело не было изувечено побоями и ранами, вскочил на карусель.
— Это была моя добыча! — в бессильной ярости рыкнул Матвей, и существо, в очередной раз сменившее облик, стремительно повернулось к нему. В голову почему-то пришло сравнение с ядовитой змеёй, свернувшейся в кольца и готовой к единственному броску.
— Ты смеешь спорить со мной? — прошипел обладатель шляпы с колокольчиками, ставший внезапно рыцарем в полном доспехе, только без шлема. — Не много ли ты на себя берёшь, Открывший? Я не трону тебя сегодня, но помни: если ты посмеешь коснуться ещё хоть одного Ловчего и причинить ему зло, нарушив тем самым тысячелетнее Равновесие, я приду за тобой, и никакие заклятья и никакие покровители тебе не помогут, ибо нет силы, способной противостоять мне. Все, даже боги и демоны, рано или поздно становятся моими. А пока ты станешь пленником этого места, как и жители деревни, не пожелавшие остановить зло, так как этот мир не заслужил господства подобных тебе. А ключ…
Тут существо приняло вид кудрявой девчушки лет десяти, и это выглядело настолько жутко, что проняло, кажется, даже Матвея. Смерть же весело хихикнула, и от этого смеха захотелось не то что спрятаться, а закопаться в землю подобно кроту: побыстрее и поглубже.
— Ключ будет там, куда спрятал его Ловчий, и достанется тому, кого выберет сам. И это наверняка будешь не ты, Открывший. А теперь мы уходим, а ты… ты остаёшься…
И туман медленно растаял, унося с собой жуткую карусель с двумя всадниками…
Матвей издал какой-то совершенно нечеловеческий вопль, и вдруг его силуэт пошёл рябью, затем словно распался на тысячи кусочков, чтобы через пару мгновений собраться в крепко стоящее на четырёх лапах чудовище, похожее одновременно на волка и на кабана. Свалявшаяся тёмно-серая шерсть со светлыми пятнами, мощные лапы и жуткая пасть с впечатляющим набором острых клыков. Даже круглый пятачок на вытянутом носу не делали его ни дружелюбнее, ни забавнее. Передо мной стоял страшный матёрый хищник, тяжело дышащий от бешенства. Честно говоря, я порадовался, что никто меня не видит, так как оказаться поблизости от взбешённого зверя весом не меньше трёхсот килограммов — то ещё удовольствие!
Видимо, жители Стылой Топи рассуждали примерно так же, так как оперативно потянулись от центра в сторону домов, стараясь не делать резких движений. Но помогло это мало: издав низкий утробный рёв, оборотень ринулся на ближайших к нему людей, и воздух наполнился жуткой смесью рычания, ударов, полных ужаса криков, стонов и проклятий.
Я смотрел на мечущегося по деревне зверя, на его окровавленные клыки и пасть, на сверкающие неконтролируемым бешенством глаза, на лужи крови и валяющиеся сломанными куклами тела. Было ли мне жаль этих людей? Да, наверное, как и любое убитое живое существо, но я вспоминал их равнодушные и даже порой предвкушающие жестокую расправу с раненым лица — и сочувствие отступало.
Вернувшись на крыльцо, я снова опустился на тёплые доски и прислонился спиной к деревянной стене. И тут картинка незаметно начала выцветать, становиться похожей на старую фотографию, а потом и совсем исчезла, уступив место привычной обстановке. Дома постарели и перекосились, дороги заросли травой, в палисадниках исчезли цветы, сменившись бурьяном и вездесущим борщевиком.
Я медленно выдохнул и посмотрел на солнце: оно по-прежнему пробивалось сквозь ветки деревьев, не выбравшись на небо, которое постепенно затягивалось ставшим привычным туманом. Видимо, рассчитывать на погожий денёк, если ты живёшь в Стылой Топи, особо не приходилось. Судя по положению солнца, моё видение заняло не больше пяти-десяти минут, хотя мне казалось, что я прожил за это время целую жизнь. И, чего уж душой кривить, я стал несколько иначе смотреть на выбранный мной путь Ловчего. Нет, я не передумал, пожалуй, даже наоборот. Где-то в глубине души я ещё больше укрепился в своём решении, чувствуя необъяснимую ответственность за тех, кто отдал свою жизнь во имя победы добра, как бы пафосно и высокопарно это ни звучало. Перед глазами стояло лицо Алана, сплошь покрытое ранами и синяками, но это сияние в глазах не могла погасить никакая боль, никакой страх смерти. Да и не было его, этого страха. Было сожаление из-за того, что работа не выполнена до конца, и гордость из-за того, что он выстоял, не сломался. И я, как ни странно, эту гордость разделял, словно уже был одним из них, из Ловчих. Откуда-то из глубины сердца пришла уверенность в том, что, посмотрев историю гибели одного из Мастеров, я словно принял на себя его обязательства по защите этого мира от тварей, подобных Матвею, Панталису и остальным. И совершенно некстати вспомнился старина Гэндальф, бьющий посохом в обломок скалы и кричащий своё знаменитое «Ты не пройдёшь!»