Стылый ветер

Кузьмина Ольга Владимировна

И Джузеппе Орсини – главный дирижер страшного концерта – уверенно махнул рукой.

Служка протянул Вацлаву на вытянутых руках потир, наполненный кровью младенца. И звуки страшной хоровой литании, коверкающей более древнюю, чем соборные стены, латынь, ударили в уши. Молитвы, похожие на заклинания, и заклинания, похожие на молитвы.

Джузеппе повелительно простер руки, и что-то огромное, бездонное разверзлось, явив миру первозданную тьму.

Орган стонал, мешая ветру выть. И слова заклятий слышал лишь тот, кто осмелился их произнести. Змей, держащий на себе небо и землю, кричал от боли. Но что им всем до этого крика...

«Ты позволишь ему умереть?»

«Нет!»

«Тогда соглашайся. Впусти меня здесь и сейчас... Ну?!»

Ахмет упал, отброшенный ударом стального посоха.

«Да! Хорошо. Я согласна... Согласна пустить тебя в свою душу».

Албанец вскочил и бросился в яростную атаку. Однако Цебеш, парируя удары баделера и атакуя в ответ, снова заставил его отступить.

«Я уже здесь. – Кажется, Сатана самодовольно улыбнулся. – Теперь пошли. Тебе не нужны ни Уно, ни Цебеш, если Я с тобой».

«Нет! Ты спасешь его. Ты обещал!»

«Ты тоже много чего обещала».

«Я брошусь со скалы, если ты позволишь ему умереть!»

«Ну хорошо. Хорошо, сумасбродная девчонка... Раз уж ты впустила меня, я могу позволить тебе любую глупость... Хочешь убить Старика?»

«Да».

«Стрельни в него из пистоля».

«Но я не умею!»

«Это не ты, это Я буду стрелять».

– Дай свой пистоль, Ходжа.

Он беспрекословно вложил в руку Ольги заряженный пистолет и завороженно смотрел, как она целится, уверенно положив палец на спусковой крючок.

Выстрел разнесся по ущелью. Неестественно громкий. Быть может, потому, что крестьяне, которых привел с собой Цебеш, не видя целей за камнями, перестали стрелять.

Голова Старика откинулась назад, пробитая пулей. Рука с шестом не успела отвести удар, и Ахмет рассек колдуна почти пополам, рубанув по пояснице своим баделером.

Ольга, судорожно сглотнув, опустила пистоль.

Ходжа удивленно застыл, глядя на ее лицо.

– Прекрасный выстрел, братец! – крикнул Ахмет, вытирая клинок о камзол Старика. – Однако ты мог меня зацепить... Не будь поединок столь трудным для меня, я бы отругал тебя за это. – Он уже карабкался наверх, быстро, словно кошка. – Пора убираться отсюда. Уж не знаю, как Цебеш прошел на эту сторону, но также могут пройти и те, кто пришел вместе с ним...

Ахмет забрался и, отряхнув пыль с камзола, оглядел их, все так же неподвижно стоящих над самым обрывом.

– В чем дело?

– Это не я стрелял, – выдавил из себя Ходжа. Ахмет набрал воздуха, чтобы посмеяться удачной шутке, да так и замер, увидев дымящийся в руках у Ольги пистоль.

Он посмотрел ей в лицо. С ужасом, с потаенной надеждой вглядываясь в каждую черточку...

– Да. – Лицо ее было спокойным, решительным и таким трогательно-бледным при свете полной луны... – Я впустила ЕГО... Ведь ты об этом хотел спросить?

– Да. Об этом, – выдохнул он. Хотел еще что-то сказать. Потом сжал губы. Рука привычным жестом легла на рукоять баделера... Она смотрела на него, замерев на самом краю крутого обрыва.

«Вот так. Все кончено. И уже ничего нельзя сделать. Только нанести удар. Она меня не осудит. Никто не посмеет меня осудить... Лишь я сам... Но я не могу, не хочу ее убивать! Даже сейчас, когда... И даже она теперь сочтет меня безвольным и слабым... Плевать и на это! Пусть весь мир летит к чертям, пусть даже ОНА думает обо мне что угодно. Я не хочу ее убивать... Даже такую».

Он вогнал в ножны уже наполовину выдвинутый баделер и, глянув в ее полные отчаянной решимости глаза, опустил взгляд.

– Прощай... Пошли, Ходжа. Нам тут больше... незачем.

Убей другого, чтобы жить.Давно живу на свете я.Матерый волк, а не щенок —Я к этому привык.Кровавый век, жестокий рок —Веселое столетие.Клинок, приученный рубить, —Таков его язык.Язык суров. А сколько словПроизнести на нем ещеМне суждено, когда вокругВойна, огонь, беда.И в темноте услышать вдругНемой призыв о помощиОт той, которой, думал я,Не встречу никогда.Кто ты? Откуда этот взгляд,Пронзающий столетия?Кто твой мучитель или враг?Кого мне сбросить в Ад?Скажи всю правду... О дурак,Зачем живу на свете я?Она – сосуд, в котором мирПолучит страшный яд!Когда весь мир сошел с умаИ рвется на заклание,Что для меня теперь важней —Господь или Она?Аллах, дай сил НЕ ВЫБИРАТЬ —Шепчу, как заклинание.И над обманутым щенком смеется Сатана.

Ахмет молча шел вперед, спотыкаясь о камни. И стылый ветер радостно хохотал у него за спиной.

– Что за дерьмо?! – дернулся Альбрехт Валленштейн, почувствовав запах.

– Пейте. Так надо.

Он взял чашу. Отхлебнул. Нервным движением правой руки сорвал с глаз черную повязку.

Под ногами – начерченная мелом пентаграмма. Каббалистические знаки на полу и на стенах. Священники в черных капюшонах, с пылающими факелами. Над головой воет орган, дрожат черные свечи и удивленно взирает на все это перевернутый вверх ногами распятый Христос.

– Вы должны выпить все, – снова прошептал, склонившись у него над плечом, Джузеппе Орсини.

«А потом они обвинят меня в участии в черной мессе... Болван! Попался, как мальчишка!.. Будут меня потом всю жизнь шантажировать, отдавать мне приказы, угрожая разоблачением...»

Он сжал потир так крепко, что побелели пальцы, и выплеснул его содержимое в лицо Джузеппе.

– Иезуитские свиньи!.. Хотите управлять мною? – Он медленно повернулся вокруг, оглядел священников, стараясь запомнить лица.

– Свершилось? – испуганно и недоуменно выдохнул Джузеппе, коснувшись своего залитого кровью лица.

– Domine Deus, firma fide credo et confiteor omnia… [7]

– Pater noster, qui es in caelis, libera nos malo... [8]

Они пятились, осеняя себя крестным знамением, шепча молитвы, пряча перекошенные ужасом лица. Только Джузеппе, опьяненный запахом крови и ощущением своей безграничной власти, не дрогнул под взглядом солдата. Наоборот – он двинулся на Альбрехта, воздев руки к небу.

7

Господь Бог, верую крепкою верой и исповедую единое и всеобщее... (лат.)

8

Отец небесный, избавь нас от зла... (лат.)