Стылый ветер
Шрифт:
Две одинокие фигурки забирались все выше по склону. Два всадника, молча, удивленно переглядываясь, ехали по дороге. Осенний ветер, налетая порывами, трепал их одежду. Пронизывал холодом душу.
Ветер гнал Ольгу прочь от альпийских вершин, в сторону моря.
Крыса. Большая тюремная крыса вылезла из насыпанного в углу полусгнившего сена и уставилась на Конрада маленькими красными глазками. Пошевелив носом, осторожно двинулась к нетронутой миске с похлебкой. Конрад даже не пошевелился.
«Отрубят руку!» Этот факт
«Ведь все, кто ни попадя, покупают это дьявольское оружие! Без руки я не смогу играть на органе. Никогда... Ведь я же никого не убил. За что, Господи?! Лучше бы они меня убили, прямо там, в дверях... Слабак. Позволил им схватить себя».
Крыса, нагло чавкая, жрала его похлебку. За зарешеченным окном по небу ползли тяжелые осенние тучи.
«Бог не отплатил бы мне ТАК за человеколюбие. Ведь я все сделал как надо! За что он меня наказал? За что отнимает теперь то единственное, что есть у меня ценного... Остаться в живых, жить и никогда больше не играть... Господь не желает меня больше слышать. Это хуже, чем то, что могло меня ждать в аду. Может быть, это уже и есть ад?.. Может, ОНИ победили? И все, что мы делали, было зря? Неужели...»
Со скрипом отворилась дверь. В камеру вошли два бородача в кожаных куртках и гладко выбритый толстяк в черной мантии. Толстяк достал из рукава пергамент и в свете принесенных бородачами факелов стал читать:
– Сего, двадцать второго числа, октября одна тысяча шестьсот восемнадцатого года Господа нашего, пополудни трибунал Зальцбургского магистрата, как уличенного в применении сатанинского оружия, именуемого пистолем и являющегося средством тайного убийства, грабежа, разбоя и нарушения общественного порядка, приговаривает тебя, Конрад Николо Витолио, к двадцати ударам плетью и к отсечению правой руки до локтя. Приговор будет приведен в исполнение немедленно, в присутствии судьи, священника и врача на тюремном...
Больше он ничего не слышал. Только одна фраза билась пойманной птицей у него в голове. «Это невозможно... Господи, это невозможно!»
Его уже кто-то волок по каменным ступеням, подхватив под руки. Обычная деревянная колода, как для разделки мяса. Лица – любопытные, безразличные, сочувствующие, суровые. Здоровый детина с красным колпаком, закрывающим лицо, воткнул в колоду широкий мясницкий топор.
С Конрада сорвали рубаху, связали руки и подвесили за руки на крюк, торчащий высоко, прямо в каменной стене тюремного двора. Звонко щелкнула плеть... Он почти не чувствовал боли. Только одна мысль: «Господи! Если ты есть, не дай им этого сделать! Оставь мне руку... Пусть лучше мне вырвут язык. Пусть совсем забьют этой плетью. Господи, душу мою не лишай надежды и жизни! Сделай хоть что-нибудь...»
Как во сне. Его еще шатало. Боль, пронизывающая тело насквозь. Надели снова рубаху. Он почувствовал,
– Не-ет! – Он попытался вырваться. На него навалились, прижав к земле, лицом прямо в стоптанную сотнями ног грязную жижу. – Не-е-ет!!! – Согнули, заломив руку так, что потемнело от боли в глазах. Поволокли к разделочной колоде. Тот, что в маске, отложив плеть, вынул из колоды топор. Положили его руку на сырую колоду.
– Нет! Лучше убейте. Убейте меня, твари, что вам стоит? Убейте!!! – Он снова стал вырываться. Но его бросили наземь, придавив сверху коленом. Руку прижали к колоде. Сжали со всех сторон так, что он уже ничем не мог пошевелить. – Нет! – Бессилие и ужас.
Вокруг все замолкли. Он ждал. Невозможно, невыносимо долго.
Удар.
Странно. Он думал – будет больнее. Убрали колено со спины. Подняли. Кровь хлещет фонтаном. Какой-то старичок накладывает на обрубок тряпичный жгут... Обрубок. Рука лежала тут же, по ту сторону колоды, у палача под ногами. Красивая рука с длинными, холеными пальцами органиста-виртуоза.
«Господи... За что же ты меня, Господи. За что?..»
– Надо прижечь, а то он наверняка не выживет... Закон суров, но справедлив, – раздалось у него над головой.
Чем-то горячим пахнуло справа. Старичок все не выпускал из рук его культю. Боль. Невыносимая боль. Запах паленого мяса и безумная боль там, где была его правая рука...
– И ты думаешь, инквизиторы оставят нас в покое? – скептически ухмыльнулся Саллах. – Я не удивлюсь, если узнаю, что они гонятся следом.
– Саллах прав, – кивнул Ходжа. – Нам теперь самое время залечь на дно. Здесь есть столько мест...
Ахмет молчал. За все время с того момента, как они угнали лошадей у солдат полиции Христа, он не произнес ни слова. Ныла рана в правом боку. Из царапины на лбу снова сочилась кровь.
– Зря ты все-таки влез в этот бой, Уно. Не надо было нам...
– И я не пойму зачем? – пожал плечами Саллах. – Только не надо говорить, что ты хотел погибнуть в бою из-за любви к этой...
– Ду! – одернул его Ходжа.
– А что Ду? Я что – не прав? – дернулся Саллах. – Если я не прав, то пусть он сам мне это скажет! Пусть сам... А я считаю, что все к лучшему. В том смысле, что... Хорошо, что он хотя бы не с ней. Эта ведьма сама найдет себе пулю.
– А тебе я найду пулю. Да? – подал-таки голос Ахмет.
– Слава Аллаху! Заговорил.
– А ты заткнись. Не то и правда найду.
Некоторое время они ехали молча, изредка переходя с шага на галоп. Альпы постепенно оставались позади. С юга уже тянуло морем. Все чаще встречались сады, поля, огороды. День клонился к закату. Вечер двадцать второго октября был теплым. Людей на дороге стало больше. Деревни одна за другой. На одном из перекрестков они догнали пожилого человека в одежде священника. Он задумчиво смотрел вслед удаляющемуся всаднику. Перекрестил его, вздохнул и стал забираться на своего мула.