Стылый ветер
Шрифт:
– Да, судари мои. Это была страшная сеча, – вздохнул Милош, оглядев поле боя. – Еле отстояли... Если бы не тот итальянский офицер и два его приятеля, перевал был бы уже занят людьми Старика... А где, кстати, сам итальянец? Погиб?
– Нет. Среди мертвых мы его не нашли. А ведь он был здесь, когда герр Матиш подоспел со своими...
– Говоришь, итальянцы? Трое? – Матиш подозрительно посмотрел на Милоша.
– Ну да, – смутился тот. – Я еще подумал: откуда они здесь вдруг...
– Эй, Матиш! А где наши лошади? – закричал с другой стороны дороги Ульбрехт Бибер, отделенный от них сплошным
– Идиот! Я же тебя поставил их охранять! – Матиш в сердцах сорвал с себя шапку.
– О боже! Что за наваждение... Опять! Господи помилуй... – схватился за голову Милош. Он лихорадочно шарил глазами по идущим одна за другой телегам, пытаясь найти, ухватить хоть какую-то зацепку, след... Тщетно. – Как тогда!.. Ни лошадей, ни тех троих. Неужели это были албанцы? Сатанинское отродье!
– Ты считаешь, что мы ушли слишком рано? Надо было еще пару дней подождать? – нахмурился Антонио.
– Может быть. Неспокойно у меня на душе. Во всем чудится дурное. Словно мы не доделали что-то...
Они неспешно двигались по дороге, ведущей из Клагенфурта в Филлах и дальше в Италию. Проголодавшийся Антонио достал из седельной сумки лепешку, разломил ее пополам и, свесившись с коня, предложил половину Бендетто Кастелли, ехавшему рядом на муле.
– Да, у меня тоже душа не на месте... Как там Конрад? Его могли схватить инквизиторы. Ведь он один из всех нас там остался.
– А мне приснился Карл Готторн... Будто он проводит обряд. Тот самый. И у него все получилось. Но то, что он сделал, то, КАК он это сделал... Грех, страшный грех... Я думаю, он погиб. Лучше бы он погиб, чем... – Приняв лепешку, Кастелли надкусил ее и закашлялся. – Кусок в горло не лезет... Скорее бы домой, в Пизу. Так хочется комфорта и тишины. Боже, как давно я не пил вина, разбавленного теплой водой, в тиши собственного садика, в кругу студентов или домочадцев. Так тошнит от этих дорог, от этих гнусных солдат, воров, попрошаек...
На дорожной обочине, у поворота, расположились два оборванных нищих.
– Подай нам, добрый человек! Подай хоть хлебную корку! Видишь, как пострадали мы, во имя Христа?! – Немытая рука потянулась к путникам. Густав выставил напоказ тощую грудную клетку со следами шрамов. – В войне против проклятого турка лишился я ног и потерял три ребра. Подайте калеке, благородные господа!.. Скажи им что-нибудь, друг мой Франко! Скажи!
Франко, разморенный на солнышке, проснувшись, жалобно рыгнул, затряс головой. Его голодные глаза жадно уставились на лепешку, которую ел Атонио, и на другую, в руках Бендетто.
– Аа-э... Гы-ы! – Он потянулся одной рукой к путникам, а другой стал колотить по дорожной пыли.
– Посмотрите на него, добрые господа: вот жертва войны! Турецким ядром ему перебило хребет. А от страданий бедняга совсем обезумел. Столько лет мается тяжким недугом...
Бендетто Кастелли бросил нищим свою половину лепешки. Густав, подхватив ее, сразу запихал в рот сколько было возможно, а остальное сунул за пазуху.
– Совсем совесть потеряли, бродяги, – усмехнулся ученый. – Врут безоглядно! С перебитым хребтом человек и пары дней не протянет.
– Это точно, – кивнул Антонио, неторопливо жуя. – А с турком уже двенадцать лет как мир... И зачем ты дал этим проходимцам еду?
– Гы-ы! Э... святой отец... Бендетто! Ваша милость! – вскочил вдруг Франко. – Вы разве не помните нас?! Я Франко. А этот безногий жулик – Густав. Мы же вместе, в одной каталажке в Клагенфурте... Не помните?
– А ну прочь, голодранец! – Антонио схватился за шпагу.
– Постой, – поднял руку профессор. – Я и правда их помню. Вас тоже отпустили?
– В тот же день! – жизнерадостно улыбнулся Густав, прожевывая свой кусок. Он вскочил и теперь растирал затекшие ноги. – Этот дознаватель всех потом отпустил.
– Мы уже второй день почти ничего не жрали, господин ученый, – затараторил Франко, обходя лошадь Антонио спереди и не сводя глаз с его надкусанной лепешки. – На самом деле дознаватель, пан Милош, искал одну девицу и старика... – Он вдруг осекся и удивленно выпучил глаза.
К нему, догоняя Антонио и Бендетто, верхом на лошади приближалась Мария.
– Вот эту самую девицу они искали... Дурочку Марию, – прошептал Франко чуть слышно.
«О! Вот и те подонки, что продали тебя за два талера, а потом предали инквизиторам, – раздалось у нее в голове. – Хочешь, я сверну им шеи?»
Натянув вожжи, Ольга остановила лошадь. Посмотрела на всех четверых сверху вниз. Антонио, оглянувшись, недобро сощурился и положил правую руку на эфес шпаги. Бендетто, увидев даму, приветливо кивнул, приподняв над головой черную монашескую шляпу с полями.
Франко, попав под ее холодный, оценивающий взгляд, испуганно попятился, не зная куда деть глаза, руки... Упав в пыль, испуганно завыл, захлебываясь от страха.
– Не убивай!.. Невинова-атые... Мы... все это...
Густав, сжав губы в одну бледную линию, вынул из-за пояса свой страшный кинжал, но, не выдержав ее взгляда, замер, беспомощно, виновато заморгав. А рука Ольги уже сжала и поднимала для удара хлесткую конскую плеть.
«Да что же это такое? – Ольга призвала себе в помощь всю свою волю. – В кого ты хочешь меня превратить? Оставь их в покое!»
И она хлопнула плеткой по крупу лошади, которая, фыркнув, тут же рванула с места в галоп.
Все четверо ошарашенно глядели ей вслед, пока не осела на дорогу поднятая лошадью пыль. Потом Бендетто вполголоса спросил у Густава:
– Кто она? Почему вы так...
Бродяги словно проснулись от его голоса. Нервно вздрогнули. Франко вскочил с колен, Густав спрятал за пазуху кинжал.
– Да что ж вы молчите, когда вас спрашивает сеньор Кастелли? – повысил голос Антонио.
Густав и Франко переглянулись, опасливо глянули на молодого человека и, схватив свои котомки, бросились прочь. Прямо по бездорожью, по покрытому редким кустарником пологому склону вверх, к чернеющим вдали зарослям.
«Hostis generis humany, gloriam dei... – как колокол, звучало у Густава в голове. – Что же это такое? Хорват так и не растолковал мне. В кандалы заковали за эти слова. За то, что спросил, за то, что помощи ждал от людей в трудный час... Глаза у нее теперь еще страшней, чем тогда, когда билась она в пене на рыночной площади, предрекая чуму и войну. Где укрыться теперь от беды, где спастись нам, простым маленьким людям?»