Суд Линча
Шрифт:
Некоторое время ехали молча.
– И с чем не был согласен твой дед? – решил продолжить дискуссию Антонов.
– С тем, что каждая шишка на своем месте был умнее других, если он занимал пост выше, чем эти «другие». А ведь демократия – это, как ты выразился, народовластие, но никто не позволял этому народу, держателю власти, пикнуть, сказать этой шишке, что он совершает глупость. А если эта шишка сидела слишком высоко, то голос народа и не доходил до него, слишком много заслонов было на пути от народа до больших шишек. Но и никто из числа, рядом с шишкой находящихся, не осмеливался пискнуть или ослушаться, вынужден был кричать «одобрямс!», иначе полетел бы со своего стула. Если Хрущев сказал: «Сеять везде кукурузу!», ВАСХНИЛ, не задумываясь, кричал: «одобрямс!», если Горбачев велел вырубить виноградники, никто не осмелился сказать, что с пьянством не так надо бороться. Это пример поступков неглупых людей, ведь
Антонов сидел молча, не возражал.
– Принцип «все вокруг колхозное, все вокруг мое» дед не одобрял. Он считал, что каждая вещь должна иметь своего хозяина, чтобы у него душа болела за эту вещь. Коллективная собственность хороша при наличии высокого сознания у всех собственников и одинаковых прав и обязанностей к ведению этого коллективного хозяйства. А во что превратились наши коллективные хозяйства, скажем, колхозы? Разве каждый колхозник болел душой за колхозное добро? Он с удовольствием воровал колхозное там, где это можно было. Брал все, что плохо лежит. Или председатель болел душой? Вспомни Райкина, его интермедию, помнишь? «Пожар! Пожар! Выходи, снова заходи, доложи! Пожар – сгорела, хорошо! И контора сгорела? Что ж ты самое главное не сказал!» Ведь там его или плащ или пальто висело. То, что все сгорело, это ему наплевать, а то, что его личное сгорело, за это у него душа болит. Это был принцип большинства руководителей коллективной собственности.
Антонов молчал, не возражал.
– Дед мой родился в небогатой семье и в молодости все мечтал быть богатым. Он долго не примыкал к марксистам, ибо те имели в своих программах экспроприацию экспроприаторов. Дед считал частную собственность незыблемой, что-то вроде святой. Он считал, что если человек не будет стремиться жить богато, иметь всякие блага, то он в жизни никогда не будет иметь стремления работать больше, чем требуется. А коммунисты что сделали? Кто любил работать, сам пахал, как вол, жил богато, держал лошадей, давай его раскулачивать. Ты одобряешь этот процесс?
– Не знаю, не задумывался.
– Правильно, зачем человеку с ученой степенью ломать голову над тем, почему любого работодателя считали эксплуататором? Раз в свое время партия так поступила, значит, так было надо. Действия партии, как поступки всевышнего, не подлежали обсуждению. Сделали государственной собственностью средства производства в виде крупных заводов, фабрик – это хорошо. Пусть не только недра, леса, реки и озера будут принадлежать всем, то есть государству, пусть будут принадлежать государству и крупные заводы, фабрики, железные дороги и многое другое, но зачем нужно было ликвидировать мелкое предпринимательство? Если человек умелец, золотые руки, талант, богом данный, пусть откроет свою мастерскую, наймет подручных, платит им деньги, да и налог платит государству. Пусть развивает свою деятельность. Нет! пусть организуется государственное предприятие, где над этим умельцем будет начальник, зам начальника (хорошо, если один), бухгалтер, куча других лиц. Все это отобьет охоту у этого умельца работать. У него зарплата не может быть выше, чем начальника, спрашивается, зачем этому умельцу из кожи вон лезть? Чтобы его начальник докладывал о перевыполнении плана и получал государственные награды? Не знаю, как бы работал Фаберже, если бы его заставили ровно в семь часов тридцать минут явиться на рабочее место и кровь из носу выполнять дневной план – по пять пасхальных яиц за смену выдавать. Не зря наши товары были хуже китайского ширпотреба.
Это еще полбеды. Главная беда заключалась в том, что нашего трудолюбивого человека отучали планомерно от работы. Уравниловка, выводиловка приводили к тому, что кто весь месяц ишачил, трудился до седьмого пота, получал чуть больше, чем другой, кто весь месяц «махорку сушил». Спрашивается, зачем из-за этой мелочи в разнице их зарплат первому работнику спину гнуть? Чтобы потом второй смеялся над ним? Хорошо жил не тот, кто много работал, а тот, кто ловко устроился. А чтобы ловко устроиться, надо было занимать номенклатурные должности. Надо было любым способом добраться до партийного эскалатора, ведущего наверх. Вот в этом-то месте ум уступал ловкости, а партбилет превратился в своего рода пропуск к этому эскалатору. Поэтому ловкие люди рвались вверх любой ценой, оставляя порой весьма нехороший след.
К этому времени они уже ехали по Сокольническому валу. Антонов показал пальцем направо и сказал:
– Теперь тормози, сейчас повернешь направо к этому дому.
Водитель повернул направо и перед указанным домом остановил машину.
– И сколько я тебе должен? – спросил Антонов.
– Антонов, ты что? Не экономику же преподаешь в машиностроительном вузе, все переводишь на деньги. Не в деньгах счастье. Скажешь спасибо, этому буду рад.
– Спасибо! Большое спасибо! Но ты можешь выключить мотор? Я хочу один вопрос задавать.
Водитель повернул ключ зажигания и подтянул ручник.
– Задавай!
– Говоришь, твой умный дед еще в середине шестидесятых годов предвидел крах этого строя. А как он оценивал идеологию марксизма?
– Сам дед был малограмотным и изучать марксизм из первоисточников он не мог. А в те времена, когда призрак только начал ходить по Европе, марксистскую идеологию кто как понимал сам, так и трактовал. Его друзья большевики в Тифлисе трактовали эту идеологию и, естественно, цель их борьбы так, что он не согласен был с такой идеологией. Ему казалось небогоугодным делом отобрать у богатых и отдать бедным. Во время службы в царской армии, еще до Первой мировой, некий капитан Оболенский, настоящий большевик, растолковал истинную цель борьбы большевиков, сущность марксистской идеологии, что, естественно, отличалось от объяснений тифлисских товарищей. Социалистический строй, по толкованию капитана, должен иметь такие законы, чтобы все люди от большого начальника до последнего дворника были равными, имели равные права. И самое главное, что импонировало деду в объяснениях Оболенского, это то, что при социализме все будут работать, как он выражался, в один котел, а из совместно созданного добра каждый человек будет получать по величине вложенного туда труда, а не по высоте занимаемой должности. Народовластие было бы народовластием, когда бы народ сам определял величину зарплаты руководителей любого ранга, от малого до большого, потому как народ – держатель власти, а начальство, высшие чиновники – слуги народа. Смеешься? Вот так и в действительности получилось. Поскольку зарплаты и другие льготы устанавливались наверху, чем выше сидел начальник, тем выше оценивался его труд. Советский чиновник стал нисколько не лучше царского, к тому же он не прочь был заниматься казнокрадством.
Поверил дед, что при социализме, действительно, такие будут порядки, он с симпатией отнесся к марксизму. А когда большевики какой-то небольшой железнодорожной станции спасли ему жизнь и бескорыстно помогли ему во многом, демонстрируя партийную солидарность, он всей душой расположился к большевикам и стал ярым поборником марксистской идеологии. Этой борьбе он отдал все, что мог отдать: годы, силы, даже все материальное, что сумел нажить до коллективизации. А когда дельцы от партии с помощью нечистоплотных интриг сумели его, своенравного и гордого большевика, выгнать из рядов партии, даже посадить в тюрьму, он разочаровался в людях, но к идеологии марксизма он относился с симпатией. Марксизм в трактовке капитана Оболенского он считал самой гуманной идеологией, руководствуясь которой надо строить такое общество, где закон был превыше всего и не мог любой ловкач трактовать его по своему. Правила жизни, как правила любой игры, надо придумывать до начала этой игры, а не по ходу. Достоинство человека этого общества, будь он дворником или пастухом, должно быть таким, как у самого высокого чиновника. Он шибко не любил слово «господин». Считал, что люди в обществе должны быть товарищами. Когда построенный ими строй, в котором он принимал самое активное участие, вышел не таким, о каком он мечтал, он обвинил гнилые элементы, просочившиеся в партию, которые не так трактовали «Азбуку Маркса», и надеялся, что придет время, появится новый человек и напишет новую «Азбуку Маркса».
– Какую азбуку?
– «Азбуку Маркса». Когда-то капитан Оболенский достал деду азбуку, по которой дед изучал русские буквы. В беседе с дедом капитан говорил: «Вот, как ты по этой книге изучаешь русские буквы, так и мы, большевики, по этим книгам изучаем марксизм». Дед их назвал «Азбуками Маркса» и полагал, что там написана конкретная программа действий. Когда убедился, что жизнь пошла не по тому руслу, о котором мечтали истинные коммунисты-большевики, он надеялся и был уверен, что кто-нибудь напишет новую азбуку, где забота о трудовом народе будет краеугольным камнем нового общества.
– И ты теперь ждешь, пока появится новая «Азбука Маркса», или собираешься сам писать?
– К сожалению, я не философ и даже не политик, я технарь, не хочу влезать не в свое дело, а то бы написал такую «азбуку», руководствуясь которой, всех наших новоиспеченных миллиардеров расстреляли бы без суда и следствия.
– Попробуй, тебе народ памятник поставит.
– На Лубянке? Потом придут другие и расстреляют этот памятник из крупнокалиберной пушки. Нет уж, дружище, пусть лучше поставят мне памятник на тридцатом километре Горьковского шоссе, где находится кладбище нашего района. Ну ладно, друг Антонов из чертовой дюжины, не унывай! А «Азбуку Маркса» напишет, обязательно напишет кто-нибудь. Когда первый блин получается комом, не перестают их печь, а мажут сковороду получше, разогревают посильнее, словом, находят оптимальный режим выпечки.