Судьба генерала

Капустин Олег Олегович

А на другом конце Европы в дворце Тюильри в Париже в этот же самый час первый консул обсуждал с министром иностранных дел внешнеполитическую ситуацию.

— Теперь эти подлые английские лавочники могут торжествовать, чёрт их всех побери. Они промахнулись по мне на улице Сан-Никез, но попали в Петербурге. Мерзавцы сорвали такой грандиозный план! Ведь Индия была у нас в руках.

— Лучше синица в руках, чем журавль в небе, — проговорил наставительно Талейран, поправляя густые светло-русые волосы. — Теперь нам нужно думать о скорейшем мире с этими лавочниками. Причём, как мне подсказывает чутьё, мы можем его подписать на выгодных прежде всего нам условиях. Мои агенты из Англии доносят, что новый кабинет Аддингтона желает перемирия с нами, как манны небесной. И знаете кого прочат нам в послы? Лорда Уитворта.

— Вот сволочи! — зарычал Наполеон. — Они что, хотят и мне устроить апоплексический удар? Не выйдет! Я всё-таки своего добьюсь, поставлю Европу на колени,

доберусь до этой русской лисицы Александра и не мытьём, так катаньем заставлю его вступить, как его покойного отца, в союз со мной, и мы всё-таки пойдём с казаками в поход на Индию. Ради этого я готов даже сначала завоевать Петербург или Москву.

— Этого человека ничего не исправит, — пробормотал себе под нос, брезгливо морщась, Талейран. — На этой бредовой идее он и сломает себе шею.

— Чего это вы там ворчите, Талейран? — спросил министра, подозрительно прищурившись, Наполеон.

— Да так, нога что-то ноет — наверно, к непогоде, Ваше Величество, — любезно улыбаясь, ответил старая лиса.

— Ваше Величество? — удивлённо взглянул на него первый консул. — Вы что, произвели меня в императоры?

— Ну, за этим дело не станет, — ответил с поклоном коварный дипломат, — благодарное Отечество скоро само поднесёт вам этот титул. А я тем временем пойду составлять послание английскому правительству с предложением мира. Надеюсь, завтра я ещё вас застану в Тюильри, чтобы согласовать все формулировки наших предложений англичанам, вы, надеюсь, не успеете отправиться в ваш Индийский поход?

Попрощавшись, министр, хромая, заковылял к двери.

— Вот змея, — теперь уже Наполеон ворчал себе под нос, — но я и его заставлю поверить в реальность всех моих планов. Для этого я просто их осуществлю!

Великий полководец был верен себе. Миллионам и миллионам людей придётся пожертвовать своим счастьем, а многим и жизнями, добиваясь их осуществления или противоборствуя этим планам. И среди них будет и Николенька Муравьёв, который через десять лет волею судьбы окажется втянутым в эти водовороты всемирно-исторической схватки за обладание контроля над миром, длившейся весь девятнадцатый век и приведшей в конце концов к чудовищным катаклизмам уже века двадцатого.

Часть вторая

ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА 1812 года

ГЛАВА 1

1

морозное раннее мартовское утро, когда на улицах и площадях Петербурга всё ещё тускло горели, поскрипывая и покачиваясь на невысоких столбах, заправленные конопляным маслом фонари, слабо освещавшие желтовато-жидким светом мостовые, припорошённые ещё не вытоптанным снежком, Кушелев дом, вот уже больше полувека стоящий на Дворцовой площади напротив Зимнего дворца, ещё спал чутким старческим сном, темнея чёрными глазницами узких и высоких окон. После того как восемь лет назад сгорел помещавшийся здесь Немецкий театр, дом был перестроен и перешёл в ведение Свиты Его Величества, или Главного штаба. И теперь вместо актёров и актрис в напудренных париках по его длинным полутёмным коридорам гулко шагают в подкованных сапогах офицеры-квартирмейстеры и колонновожатые. В большой чертёжной здесь создаются подробнейшие карты Российской империи, за которые готовы отвалить изрядные мешочки с золотом агенты Наполеона, обитающие, кстати, неподалёку на Дворцовой набережной в просторном здании французского посольства. Но не так просто проникнуть в этот дом, где царствует князь Пётр Михайлович Волконский, главный квартирмейстер русской армии. У парадного подъезда стоит часовой. Вот и сейчас он мерным шагом проходит перед длинным фасадом здания. Штык на его ружье, закинутом на плечо, тускло поблескивает, когда солдат вступает в круг жёлтого фонарного света.

А в доме тишина. Только изредка поскрипывают старые деревянные перекрытия да в офицерских квартирах на верхних этажах потрескивают бог знает как сюда попавшие сверчки, устроившиеся, по своему обыкновению, в щёлках поближе к печкам, выложенным голубой кафельной плиткой. В одной из этих казённых квартир и открыл глаза ранним мартовским утром молоденький прапорщик Николай Муравьёв. Было ещё темно. Прямоугольник окна чернел, не закрытый гардинами, и только призрачные тени иногда виделись в нём. Это отражались от свежего снега блики фонарей на площади. Николай ещё не проснулся до конца, и, находясь в этом странном состоянии на грани сна и бодрствования, он вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком и увидел, даже скорее ощутил, как над ним склоняется мать и гладит его по головке, приговаривая: «Вставай, Николушка, вставай, засоня». Её мягкие белокурые кудри касаются его щёк, и слышится запах духов, которыми душилась только мама. Вот уже три года, как её нет в живых, а Николушка никак не привыкнет к этому. Он вспоминает акацию над могилой мамы в Девичьем монастыре в Москве, и слёзы наворачиваются на глаза. Хотя юноша и считает себя взрослым, но ведь ему только семнадцать

лет, и так тоскливо в этом холодном, казённом Петербурге, и хочется домой в Москву, в тёплый дом на Большой Дмитровке, где живёт его дружная семья. Правда, без мамы это только разбитые осколки семьи, их никак не может склеить отец, Николай Николаевич Муравьёв, подполковник в отставке, радушный, весёлый, говорливый, талантливый, но и безалаберный, и вспыльчивый, и немного непутёвый, любящий хорошо пожить, — в общем, типичный московский барин, хотя и родился и вырос в Петербурге, но пришедшийся ко двору именно в хлебосольной, широкой, такой же безалаберной и непутёвой Москве, являющейся полной противоположностью деловой, чопорной, затянутой в мундир столицы на Неве.

Хорошо, что братья живут с ним в этой квартире, а то бы совсем волком можно было бы завыть. Вот они рядом на кроватях продолжают ещё досматривать сны, такие сладкие в это морозное, седое от инея и тумана утро. Они тоже офицеры квартирмейстерской части. Старший, Александр, уже подпоручик, спал, вытянувшись во весь немалый рост, закинув голову назад. Рядом с его кроватью валялась книга, а на тумбочке у изголовья виднелся подсвечник с полностью догоревшей свечкой. Улыбнувшись, Николай поднял с пола солидный, в обложке из телячьей кожи, с золотым тиснением томик. Ему и не надо было читать его название, и так знал, что это, конечно, масонский труд, повествующий о сложных таинственных обрядах и заумной философии вольных каменщиков [8] . А в кровати у окна посапывал, свернувшись калачиком, младший брат, Мишка. У него на тумбочке у изголовья, конечно, лежал деревянный макет топографического прибора, который он сам изобрёл. Лучший математик в семье, где, начиная с деда, Николая Ерофеевича Муравьёва, генерал-инженера, создателя первой русской алгебры и сенатора в век Екатерины, все мужчины отлично знают математическую науку; этот большеголовый парнишка умудрился, на удивление старшим братьям и отцу, в четырнадцать лет создать первое в России Математическое общество, перевести несколько книг известных математиков с французского и немецкого, да ещё и сам преподавал в нём высшую математику в таком объёме, который был недоступен ещё даже для московского университета. И в Петербурге, поступив в квартирмейстерскую службу вслед за старшими братьями, заменил Николая, тот около года преподавал математику в школе колонновожатых и исполнял обязанности дежурного надзирателя.

8

Вольные каменщики — масоны.

Николай поправил одеяло на юном учёном и подошёл к окну. Через площадь напротив высился Зимний дворец. Несмотря на ранний час, там уже во многих окнах можно было увидеть неровное мерцание свечей, к подъездам подъезжали и уезжали сани с фельдъегерями, прислугой, по огромной крыше дворца уже сновали мужики в валенках и с деревянными лопатами — счищали только что выпавший снег. Николаю нравилось наблюдать за жизнью, кипевшей почти круглые сутки на площади. Он смотрел на огромные роскошные чертоги российских императоров, и смутные и страшные, но такие притягательные романтические слухи и предания, как живые, вставали перед его взором. Представлял себе, что и царь Александр Павлович вот также смотрит сейчас на площадь, на Кушелев дом, носящий имя давно уже почившего адмирала, первого его хозяина, и тоже о чём-то мечтает. Интересно, о чём думается заложнику абсолютной власти, наследнику одновременно великого и злополучного рода Романовых, принёсшего и себе, и России столько славы и горя? И может ли вообще сладко спаться человеку, который одиннадцать лет назад вынужден был самой судьбой перешагнуть через труп полусумасшедшего родителя и сесть на престол, сопровождаемый убийцами с ещё не смытой кровью на руках? Юному романтику вдруг стало не по себе, словно и в самом деле на него был направлен тоскливый и ужасный взор страдающего властелина, вынужденного до конца своих дней нести бремя вины за те роковые шаги, которые творят историю, но уродуют и разрушают человеческую личность.

2

Как ни странно, но именно в это время царь, проходя по анфиладе залов второго этажа, остановился и стал вглядываться в ещё утопающую в темноте площадь.

Подняв глаза, увидел, как в большом Кушелевом доме напротив появился мерцающий свет в одном из верхних окон. Это Николай зажёг свечу.

— И там тоже проснулась ранняя пташка, как и я, — пробормотал по-французски император. — Интересно, какие заботы заставили и её так рано встать?

Сам он эту ночь почти не спал. Да и разве можно было заснуть, когда так тоскливо воет ветер в печных трубах и только задремлешь, как чувствуешь холодную руку генерала-заговорщика, который трясёт тебя за плечо и, склонив над тобой мертвенно-бледное лицо, повторяет настойчиво, как в ту злополучную мартовскую ночь, когда законный и преступный одновременно наследник престола, содрогаясь, втиснулся в кресло, не в силах и слова произнести дрожащими, побелевшими губами:

— Извольте царствовать, государь! Да извольте же царствовать, чёрт вас побери! — Генерал брезгливо поглядывал на цесаревича, которому только что поднёс корону окровавленными руками.