Судьба и другие аттракционы (сборник)
Шрифт:
— Единственное, что хоть сколько примиряет меня с инопланетным гуманизмом, — сказал Арбов отцу, — ты появился не для меня.
— Это действительно так, — успокоил его отец. — Теперь я это твердо знаю. Ну а для себя?.. Обдумать, по-мыслить пропущенное, скомканное по ходу жизни, всё то, что искажалось, затмевалось жизнью? — Отец Арбова замолкает, но не удерживает паузы. — Знаешь, у меня не слишком-то получилось. Не из того теста, не того замеса, в самом деле, не те мозги. Нет, кое-какой прогресс всё же есть, — попытался отец Арбова. — Так что еще два-три таких «воскрешения» и я, наконец, начну соответствовать. — Сбился со взятого тона. — Смерть страшна в любом случае, даже когда вроде как уже знаешь, что там … А умирание некрасиво и жалко, сколько бы «синтезатор» ни старался эту мою вторую попытку сделать величественной или хотя бы поучительной для окружающих.
Отец Арбова показал глазами на прикроватный столик, Арбов понял его, взял стакан, налил воды из графина, поднес к губам отца. Отец улыбнулся одними губами. Они поняли друг друга, «подать последний стакан воды и всё такое». Арбов улыбнулся тоже.
— Вытри, — сказал отец.
— Что?
— Вытри, вытри.
Арбов понял, вытер слезы, посидел минуту, прижимая большим и указательным уголки закрытых глаз у переносицы.
— Из ниоткуда и в никуда, — вдруг сказал отец, — отвлекаясь на пустяки по пути. Понимаешь, — у него снова несколько окреп голос и, казалось, вернулось сколько-то силы, — мы поверхностны… неискоренимо, неизбежно поверхностны. Но и Вечность поверхностна… А как должно было бы… О чем мечтать, к чему, — он попытался сказать с интонацией Семена Арбова, — «устремляться мысленным взором», — я не знаю. — Он задумался, Арбову показалось, что отвлекся. — Сколько-то было счастья, — наконец сказал отец Арбова, — довольно много тоски, постоянства одиночества. И вот за эти две недели мне впервые далась чистота.
— Чистота чего? — спросил Арбов.
— Тоски, одиночества, счастья, еще чего-то, не знаю… главное, что чистота.
Арбов накрыл его ноги пледом, потому что отцу вдруг сделалось зябко.
— Все эти маховики, шестеренки Бытия, — продолжил отец Арбова, — Бытия ли, Ничто за-ради глубины и еще свободы… Но у них не очень-то получается. Почему? Не знаю. Что-то такое ускользает не только от нас, но и от самой Реальности. Это, наверное, должно примирять, да? Но почему-то не примиряет.
— Но свет же есть! — возразил Арбов.
— Наконец-то ты понял, о чем я, — кивнул отец.
Деликатный стул в дверь, Арбов открыл — на пороге управляющий. Арбов всё понял.
— Да, — сказал, подтвердил управляющий.
Арбов вышел к нему в коридор, закрыл за собой дверь.
— Арсений, умоляю вас, ну еще хоть сколько-то.
Арбов понимал, что эти его слова не имеют ни малейшего смысла, но не говорить их не мог сейчас.
— Вы же всё понимаете. — Управляющий сказал очень просто и человечно.
Арбов замолчал.
— Мы должны посадить его, — управляющий одернул самого себя, — Бориса Михайловича в кресло и вывезти в сад… в то самое место, где вы его нашли тогда, Семен.
— Я сам, — ответил Арбов.
Одной рукой подхватил под колени, другой под мышки — Арбов поразился, каким легким стало тело отца. Прикосновение, подъем, усаживание в кресло — всё вызвало боль, но боль оказалась недолгой.
— Только начал привыкать ко всему этому, — отец хотел показать на грудь, но у него уже не получилось, — тело пришлось впору, если в целом. — И тут же без перехода: — Сёма, это не похороны, не… То есть не надо скорби. Ты понял меня? Всё уже было в своё время. Ни к чему повторяться. Постарайся, ладно? Это всего лишь восстановление равновесия, — отцу показалось, будто он нашел, наконец, слово, то есть он знал его раньше, но только сейчас понял, что это и есть слово — нарушенного вмешательством чего-то инопланетного в наш баланс. Вмешательство вряд ли есть свобода для нас, скорее действие из иной причинности, и только. Поэтому давай мы с тобой попытаемся без надрыва и…
Арбов встал за спинку кресла-каталки, чтобы отец не видел его лица.
— Да-да, нам пора. — Отец Арбова сделал вид, что так понял его. — Поехали, да?
Снова безликость смерти заполнит каждую клеточку, выдавит из него мысли, чувства, сам воздух из легких, из горла, ноздрей — выдавит его самого из него самого. Хорошо, что сын не может себе всё это представить. Хорошо, что не может вообразить небытие. Хорошо, что он сам не может его вообразить, хоть еще сто раз умирай.
— Тот физик, — сказал Борис Арбов, — в общем-то был на правильном пути. Почитай потом его тетрадку. Я там тоже кое-что вписал.
В саду отец Арбова попросил везти его медленнее. Это была лишняя просьба, Арбов и так понимал.
Тихий вечер, остывание воздуха, свет заката — Борис Арбов пытался запомнить это всё, удержать. Унести с собой. Запоминал самой своей кожей, сетчаткой глаза, всем, чем мог, без разбора — если б сознание можно было продлить за край! На миг, хотя бы.
Сын склонился над ним, он чувствует его губы на щеке, на пальцах, снова на щеке — он их запоминает. Его лицо, как оно постарело за эти десять лет, у него уже старый сын, боже, как его жалко.
Он запоминал всё, что знал всегда, нет, всегда ему только казалось, что знает.
Едва различимый звук, гул, ход, ток, что там еще бывает у жизни? Запах, дыхание, глубина сада. Свет на стенах соседних домов.
Управляющий всё объясняет Арбову, что ему надо уйти, Арбов кивает, соглашается, но не уходит.
— Вернитесь в отель, Семён. Подождите в холле.
— Вы что же, убьёте его здесь, как собаку? — вдруг закричал Арбов. — Усыпляющий введете, как в гуманной ветлечебнице, где чистота и кафель?
Во имя равновесия? На всякий случай, дабы не раздражить Порядок Вещей? А плевал я на равновесие! Порядок Вещей на самом деле не существует вовсе. И хватит об этом. Вы сами-то, уважаемый, — вам по-прежнему сорок пять с одна тысяча восемьдесят первого. Ну, и как с равновесием? Давайте-ка, на место отца в пользу равновесия. Оно же превыше всего у вас? Вдруг вселенная рухнет или в Ростове у тети Глаши не уродится подсолнух. — Арбов, казалось, не замечал, что толкает управляющего в грудь. Управляющий отступал на полшага после каждого толчка. — Ты же два с половиной века прожил, так давай, уравновесь отца. Страшно? Чем дольше тянется, тем страшнее выпустить из рук? А-а, ты не ради себя, понимаю. Миссия. Отрываешь билеты у входа, протираешь за теми, кто освободил место на карусельке.
Откуда-то сбоку появились Ветфельд и Лидия, начали оттаскивать Арбова от управляющего.
— Понимаете, — кричал Ветфельд управляющему, — и любить людей и презирать надо на равных! Я не верю в любовь естествоиспытателя к тому, что там пузырится, старается на предметном стеклышке его микроскопа. В милосердие препарирующего к препарируемому не верю. Или, может быть, вы нас вскрываете, чтобы знать, как правильнее и эффективнее нам сострадать?
— Что ж ты так всполошился сейчас? — Лидия бросила в лицо Ветфельду. — Неужели дошло наконец, что коллаборационисты тоже на предметном столике?