Судьба и книги Артема Веселого
Шрифт:
Публика — по большей части фланеры по Дерибасовской улице — была разочарована. Слушали плохо, а минут через пять струйками потекли к выходу. К концу чтения в зале осталась едва ли десятая часть. Но и эти самые терпеливые вопросов не задавали и с речами не выступали.
Уходя с этого неудавшегося выступления, Артем смеялся:
— Не ругайся, Алешка, они же по афише пришли смотреть и слушать Веселого!.. Анекдоты, а может, фокусы какие … А увидели портового крючника. Что-то о революции читает… Нужна им революция, как мне кила!.. […]
Последняя наша встреча была на Волге
О том, что Артем попал в «ежовые» рукавицы, я узнал только в 1938 году уже на холодных берегах Колымы и Охотского моря. «Любезно» сообщил мне об этом следователь, безусый юнец, ровесник Октябрьской революции. Выслушав сообщение, что «ваш друг Артем Веселый покушался на Сталина» и мнение следователя о «врагах народа», я вспомнил артемовскую ненависть к той части молодежи, которая в социалистическом переустройстве стремилась выловить только дипломы, сытые местечки и лавровые венки.
— Брюхолазы! Выползни! Но они, чую, нас оседлают и взнуздают, как необъезженных диких коней! — говорил он, сталкиваясь в учреждениях с густой бюрократической порослью.
И вот передо мной, очумелым от пятидневной «стойки» и бессонницы, следователь-юнец, несомненно сдавший экзамен по истории революции и партии, изгаляется над именем Артема, над его биографией и творчеством […]
После реабилитации я встретил одного из «перевальцев» — Мишу Светлова. Он обнял меня и прослезился. Своими руками я почувствовал, как вздрогнула тонкая спина Светлова. Но страшней слез была тоска его глаз.
— Нет Артема, Алеша. Где он? Что о нем слыхал?
— Погиб…
Прошло сорок лет со дня нашей первой встречи в одной из комнат ЦК комсомола, но до сих пор чувствуется сила горячего рукопожатия артемовской руки и слышатся его слова:
— Ты из отряда Гикало? Слыхал… знаю! Пиши об этом, кроме нас некому…
Артема нет, но ядреное и сверкающее слово его осталось. Оно не умещается в канонические рамки блюстителей литературных норм. Но тот, кто хочет ощутить аромат шквальных вихрей 1917–1921 годов, понять мощь народной стихии, пусть возьмет книгу Артема Веселого, и она расскажет ему то, что не расскажут никакие учебники и ученые исследования… 8
Из воспоминаний Марка Чарного
Марк Борисович Чарный (1901–1976) — литературовед. В 1934 г. защитил кандидатскую диссертацию по творчеству Артема Веселого. Автор монографии «Артем Веселый» (М. 1960).
Осенью 1931 года в редакцию журнала «Красная нива», редактором которого я был тогда, пришел похожий на испытанного солдата Артем Веселый. Я знал, конечно, писателя Артема Веселого и раньше.
При всей необычности того, что происходило в жизни всей страны и в литературе, Артем Веселый казался все же необычайным. В критике говорили о «диком пере», об анархистско-литературном разгуле молодого писателя.
Поэтому я с естественным интересом смотрел на вошедшего. Весь он казался гранитной глыбой, не со всех сторон отесанной. Поворачивался с оглядкой, точно ему, большому, привыкшему к полям и лесам, кавалерийским атакам и матросским рейдам, было стеснительно среди этих письменных столов, кресел и книжных шкафов.
Артем Веселый протянул мне рукопись. Это был отрывок из романа «Россия, кровью умытая». Отрывок о том, как Максим Кужель вернулся к себе домой на Кубань после долгих лет царской солдатчины, после войны на турецком фронте и первых месяцев вспыхнувшей революции.
Я прочел рукопись тотчас же. Отрывок из романа под названием «Над Кубанью-рекой» был напечатан в ближайшем номере «Красной нивы». […]
Артем писал, как и многие до и после него, о гражданской войне. Но «артемовское» можно было отличить сразу же. У Артема Веселого нет ни одного стандартного сюжета, пейзажа, характера. Все собственное.
Я мог с неубывающим наслаждением перечитывать многие страницы Артема Веселого, удивляясь чуду искусства, когда из сочетания как будто обычных слов вдруг рождалось острейшее ощущение времени, высекался образ человека революционной эпохи.
«Вьюга несла по степи снежные знамена…» — это очень изобразительно, но такой образ мог родиться только в революционные годы, когда пришедшие в неслыханное движение массы подымали везде и всюду знамена новой жизни.
«Сосульки блестели под солнцем, как штыки…» — и ясно, что все кругом дышит войной. […]
Больше всего меня поражало и огорчало несомненное увлечение талантливого писателя бурным разливом стихийных сил в революции. Он не только прекрасно описывал такие взрывы крестьянской или матросской массы, когда революционный порыв превращался в необузданный разгул, но, по-видимому, и любовался ими.
Я говорил Веселому:
— Артем, и вы и я участвовали в гражданской войне, и были мы не только солдатами, но и политработниками… Что было бы без большевиков, без комиссаров?.. А у вас Васька Галаган все кроет…
Артем глухо отвечал:
— Всякое бывало… — потом кратко добавлял: — Я работаю… […]
Артем прислушивался к теоретическим спорам, стараясь извлечь из них, что можно, но в своих произведениях шел прежде всего от жизненных впечатлений, от кипящей революционной действительности, от солдатских и крестьянских масс, их чувств, их порывов, их языка.
Чувство народного языка было у Артема Веселого необычайное. Трудно назвать другого молодого советского писателя, который бы, как он, уже в начале двадцатых годов с энтузиазмом и необыкновенным рвением принялся собирать, отбирать, изучать и вводить в свои произведения новые слова революционного народа, выражающие новые понятия, принесенные в жизнь революцией. […]