Судьба и книги Артема Веселого
Шрифт:
Иногда на Волге мы попадали в дождь и в бурю, когда расходилась большая волна, вся река была в белых шипящих барашках. В это время отец не разрешал нам громко разговаривать, шуметь — у него было уважение к разгулявшейся стихии.
Что мне особенно запомнилось в отце, так это его обостренное отношение к людскому горю, нужде. Маленький городок на Волге. На улице очередь в продмаг. У каждого на спине или на другом видном месте мелом написан номер. Я бы и внимания не обратила — отец показал, объяснил, как людям трудно живется.
Опять же на Волге — скандал в чайной. Официантка с кулаками бросается на забулдыгу, укравшего ложку. Отец понимает и официантку, у которой вычтут за эту копеечную ложку, и забулдыгу ему тоже жалко — дошел человек до точки.
Астрахань. Отец договаривается с моряками на пароходе,
Или такое счастливое для нас событие, как покупка двух великолепных осетров, которые некоторое время плыли за нашей лодке на веревке. У меня в памяти осталась (конечно, под влиянием отца) нужда этого рыбака, который, работая в рыболовецком колхозе, ровно ничего не получал за свой труд и для которого встреча с нами была большой удачей.
Когда на улице Горького под трамваем погиб мой младший брат Артемушка (мальчик из старшей группы детсада уговорил его покататься на буфере), отец отказался от судебного преследования воспитательницы — горю не поможешь, зачем губить человека, она и так на всю жизнь наказана.
На смерть Артемушки отец написал стихотворение.
В КЛЕЩАХ БЕДЫ Дикая ухмылка дикого случая — на улице средь белого дня погиб пятилетний сын. Далек был твой путь, сынок, славные дела ожидали тебя. Лежишь смирнехонько… Губы твои запеклись, занемели. В лесах и полях пирует весна, а тебя нет. Бульвары полны детей, мир полон детей, а тебя нет. Чаял: восстанет в тебе сила и слава моя, и — вот! — тебя нет. Твой лепет был для меня полон глубокого значения. Увижу тебя во сне… О, лучше б мне не просыпаться! Поплыву по рекам и морям, тебя не будет со мною. Затоптан, измят твоего лица цветок. Каждая кровинка во мне в смятеньи рыдает. Через всю жизнь — до самой могилы — точно горб, понесу я свое горе. Поковыляю до отбитой мне судьбою черты, и в смертный час мой последний стон будет о тебе, сынок. Ветер дикой скорби качает меня, рвется сердце с причалов своих… Под дробь барабана пройдут пионеры, мне вспомнишься ты. На конях проскачут солдаты, мне вспомнишься ты. Под окно прилетят голуби, мне вспомнишься ты. Наткнусь на калеку, мне вспомнишься ты. Увижу гимнаста, мне вспомнишься ты. Возьму с полки книгу, мне вспомнишься ты. Во дворе тявкнет собачонка, мне вспомнишься ты. Услышу смех, услышу детский плач, мне вспомнишься ты. Пахнет ветер, что обвевал твое разгоряченное в беге лицо, мне вспомнишься ты. В цветке полевом я узнаю тебя. В сияньи далекой звезды я узнаю тебя. В журчаньи ручья я услышу тебя, мой дружок. О, проклятый день! О, черный час! Иссяк родник надежды моей. Обуглены крылья надежды моей. Ввергнута в гроб надежда моя. Подломились колени надежды моей. Оборвалось дыханье надежды моей. Все кончено. Сын умер. Куда пойду и что буду делать? Пуста душа моя. Подрублены крылья жизни моей. Живой завидую мертвым. Отчаяние ревет во мне. Горе мое всесильно, как вода, — плыву, тону и захлебываюсь своим горем. Я оглох, я ослеп. ……………………………………………………………… Улетел, улетел мой белый лебедь.Много раз в жизни с отвращением к собственному безволию и лени я вспоминала мудрый совет отца, который он повторял не раз: веди дневник.
Когда мы плыли по Волге, мы с Гайрой выторговывали себе за каждый день дневника плитку шоколада (которые мы никогда не получили, потому что скоро эта мзда переросла бы в огромные горы), и все равно вели его (я, во всяком случае) небрежно и нерегулярно. Помню, что я, когда описывала прошедший день, одним глазом все время косилась на Гайру, не дай Бог, она кончит на минуту раньше меня.
Однажды, плывя под парусом, мы устроили конкурс на лучшее стихотворение о Волге. Отец очень быстро и очень здорово написал большое стихотворение. Мы с Гайрой выжали из себя что-то очень пышное и небольшое по объему. Четвертый участник конкурса (с нами небольшой отрезок пути плыл молодой писатель) вообще ничего не смог написать.
Отец мечтал о путешествиях с нами по сибирским рекам. Я не подозревала, что такое «сталинские тюрьмы» и что означало «без права переписки», считала годы, думала, что отец вернется, и все когда-нибудь образуется.
Отец пришел к нам однажды с огромной коробкой шоколадных конфет. Увы, я целиком была поглощена конфетами и ничего не слушала, а у отца с матерью был долгий, серьезный и невеселый разговор. Теперь я думаю, что это было прощание, что тема была та же, хотя мать мне никогда об этом не рассказывала. Впрочем, как и я ей о разговоре на Арбате. Я — потому что отец велел разговор держать в тайне. Мать — потому, как я теперь понимаю, что очень меня оберегала, никогда ни о чем таком не говорила со мной.
С тех пор вся наша подготовка к путешествию по Волге проходила под знаком беды, которая может случиться. Что бы отец ни делал, ни задумывал — говорил: если Бог даст… Я не уверена, что он говорил именно эти слова, но смысл был такой, это точно.
Какое у меня было отношение к тому, что сказал отец о своем возможном аресте? Давила какая-то тяжесть, но по молодости лет и потому, что совершенно не знала о том, что творится в стране, надеялась, что все как-то обойдется. А после одного случая мне стало казаться, что он и в самом деле в чем-то виноват.
Однажды утром на Волге, на песчаной отмели мы заговорили не помню о чем. И вдруг отец очень резко и зло высказался о Сталине в том смысле, что он, в отличие от Ленина, ничего собой не представляет. Мы с Гаркой, примерные пионерки, надули губы. Глядя на наши рожи, отец махнул рукой и пошел купаться.
В это путешествие, в отличие от предыдущего, когда отец спокойно подавал свои документы начальнику охраны моста (все волжские мосты охранялись) и нашей лодке разрешался проход под мостом, отец старался дождаться плота, привязывал к нему лодку и вместе с лесосплавщиками мы миновали опасное место.
Но, конечно, не только из осторожности приставал отец к плотам. Ему было очень интересно с плотовщиками. Он оставлял нас с Гайрой в лодке, а сам уходил к их домику на середине плота, слушал их песни, частушки, рассказы…
В Астрахани отец повел нас в лучший магазин и купил нам два одинаковых очень хороших шерстяных платья, которые нам там же в магазине подкоротили и подогнали. Он старался остаток своих денег истратить на нас. То же было и в Москве, когда мы возвратились. Мне он купил, помню, лыжный костюм, Гайре, кажется, тоже что-то, а Левушке, как тот рассказывал, в момент ареста сунул свои часы.