Судьба и книги Артема Веселого
Шрифт:
Фанта Веселая
Об отце
Фанта Артемовна Веселая родилась 30 ноября 1924 г. Окончила филологический факультет университета им. Ломоносова. Работала на иновещании Гостелерадио СССР.
Долгое время мне снился один и тот же сон: ко мне приходит отец — оборванный и измученный. Он с отвращением относится ко всему внешнему миру и не хочет никого
Когда проплывали Жигули, рассказывал легенду о прекрасной девушке… О том, что все это есть в «Гуляй Волге», ничего не говорил. Я все воспринимала очень живо, как что-то, что было на самом деле.
Я думаю: откуда у меня такой повторяющийся сон? Наверное, глубоко запал в душу совет, который я сгоряча ему дала, когда он рассказал, что ждет ареста: а ты уезжай куда-нибудь… (Если бы, да кабы… знать, что арест действительно будет, и что за этим последует, то совет не так уж глуп. Некоторые так спаслись… А уж отец-то — рыбак, охотник, волгарь…).
Сравнительно незадолго до нашего второго с отцом и Гайрой путешествия по Волге пришел он ко мне на Тверской бульвар и сказал, что сейчас поедем к Гайре (она жила на Арбате). На углу, где теперь ресторан «Прага», отец велел мне дожидаться его в такси, а сам пошел в магазин. Помню, я с ужасом следила за тикающим счетчиком, а отца все не было. Наконец, он появился с тортом, и мы поехали.
Сидели за столом вчетвером: отец, мы с Гайрой и Заяра — тогда еще маленькая. Отец нам пытался объяснить, что хотя он ни в чем не виноват, его могут арестовать. Видимо, его мучила мысль, что о нем будут думать его дети. Впоследствии это подтвердил А. Г. Емельянов, с которым отец одно время сидел в камере. Емельянов рассказывал мне, что отец не раз с тоской говорил — что дети будут знать и думать о нем? Любил он нас всех, рожденных от разных матерей…
Что еще рассказывал Емельянов? Что, когда вызывали отца на допросы, главным обвинением против него было то, что он не писал о Сталине (его роли в революции и пр.). С допросов он возвращался избитым настолько, что Емельянову приходилось его кормить. Такую же услугу отец оказывал Емельянову, и тот говорил, что они подсмеивались друг над другом, находили еще силы. Как ни было тяжко, вряд ли он мог подумать, что дело кончится расстрелом.
Детство у меня было счастливым. Двор, как мне казалось, был у нас лучший в Москве. Большой сад перед домом Герцена, где зимой мы строили крепость, волейбольная и теннисная площадки, заливавшиеся зимой под каток. Крыши и чердаки наших одноэтажных домов (говорят, бывшие конюшни Герцена), кажется, специально приспособлены для игр в «казаки-разбойники». У меня, помню, буквально ноги пели, когда я выбегала во двор. К сожалению, я была поглощена собственной жизнью, и жизнь взрослых для меня шла по касательной. Потому и помню я мало и, в основном, связанное с собственной особой.
Одно время по нашему двору разгуливал привезенный кем-то ручной медведь. Привязанная к собачьей будке, лаяла на нас лисица. Еще одной достопримечательностью нашего двора был корреспондент фашистской газеты Юст, у которого была огромная овчарка. Эта овчарка почему-то привязалась ко мне и почти каждое утро провожала в школу. Однажды в «Правде» появилась большая статья против Юста, которая заканчивалась хлестким четверостишием. Этот стишок я и пропела ему в лицо, раскачиваясь на доске. Вскоре Юст отбыл из СССР. Вместе со своей замечательной овчаркой, относительно которой
Собираясь с нами на Волгу, отец подсмеивался над товарищами-писателями, которых он звал в совместное плавание, но никто не захотел: ждали распределения квартир в Лаврушинском.
(Как мы попали на Тверской бульвар? Отец подал заявление, в котором писал, что он молод, талантлив и что его семье негде жить. Так мы получили комнату в трехкомнатной квартире. На кухне этой квартиры, выходящей прямо во двор, была широченная плита, на которой стояли примусы и керосинки.)
В доме на Тверском бульваре в Доме Герцена находился Литинститут, а длинный одноэтажный дом, опоясывающий двор, был разделен на квартиры, и в них селили писателей. Был там еще двухэтажный дом, фасадом выходящий на Твербуль. Во времена моего раннего детства там был какой-то иностранный settlment, в наследство от которого нашему двору осталась теннисная площадка. Потом он тоже был населен писателями. В нашем дворе жили Платонов, Свирский, Жига, Новиков, Островой, Исбах и другие.
Наша квартира состояла из трех комнат. В одной, большой, жили мы, в двух других Фадеев с женой-актрисой, а когда он получил квартиру на ул. Горького, то семья его брата. Фадеева помню молодым, веселым, красивым.
Однажды, когда я легла спать, в соседней комнате долго шумели — праздновали день рождения Фадеева. Утром, когда я открыла глаза, на двух наших подоконниках тесно в ряд сидели куклы — их было по числу лет именинника…
Отец с Фадеевым не был в дружбе. Ему не нравился «Разгром», он считал его подражательным и имел неосторожность сказать об этом автору. Вообще он, кажется, умел наживать себе врагов, всегда говоря то, что думает, а о многих писателях он был не очень-то высокого мнения…
Относительно Шолохова, с которым отец вместе ездил в Италию (к Горькому). Отец говорил, что Шолохов в дороге был очень молчалив и сдержан, и отца удивляло, что никак не проявлялся в нем могучий талант автора «Тихого Дона».
Мы с отцом в магазине — он покупает мне шубу. И отец, и продавщица уговаривают взять серую беличью, но я вцепилась в черную кроличью (будто бы черная мне больше нравится). На самом же деле мне неприятно, что беличья дорогая. Я вообще не любила, когда на меня тратили деньги — безразлично, отец или мать, и никогда ни у кого ничего не просила. В конце концов славную смерть эта шуба нашла в зубах овчарки нашего соседа. Я очень любила собак и каждый вечер просила ее — погулять. Восторженно рыча, мы боролись и катались по снегу.
Вообще, во времена нашего детства не было привязанности к вещам, игрушкам, куклам. Помню, отец привез нам с Артемушкой из Германии замечательную механическую железную дорогу. В нашем доме она не продержалась и дня — сразу была отнесена в детский сад.
Отец переписывает мне карандашом песню «На смерть Ермака Тимофеевича» для того, чтобы я выучила ее наизусть — этот листок хранился у меня много лет. Отец вообще любил народные песни, и во время путешествия по Волге мы нередко вместе пели — про Стеньку Разина, про Ермака, «Ехал на ярмарку ухарь-купец» и другие песни.
Мы с отцом едем на строящуюся дачу в Переделкине. На втором этаже под скошенной крышей у отца кабинет, а в углу стояла широкая кровать. Были сумерки, отец прилег на кровать, мы, дети, взобрались к нему, и он рассказывал нам замысел своего нового романа — исторического, если не ошибаюсь, связанного с борьбой против польских ляхов. Запомнились мне страшные казни, головы, надетые на колы.
После ареста отца мама отправила все его книги с дарственными надписями в Харьков к бабушке. Там они пропали во время оккупации города. Помню одну надпись: «Смеярышне, красарышне, боярышне Фанте». Дарил мне отец и классиков в издании Вольфа, подарил редкую книгу «Сказки» Афанасьева. Все эти книги были украдены студентами Литинститута, жившими в нашей комнате во время маминого — очень короткого, всего на два месяца — отъезда в эвакуацию.