Судьба и книги Артема Веселого
Шрифт:
Нужно ли говорить, как я был взволнован однажды в ту же весну 1925 года сообщением моих товарищей по редакции одесской газеты «Молодая гвардия»:
— Приехал Артем Веселый. Будет выступать в Партклубе. К завтрашнему номеру напиши о нем статейку.
— Да что вы! Я никогда не писал в таком роде. Как писать? С чего начинать?
— Начинай, как хочешь, кончай словами приветствия от имени одесского комсомола… Пиши… Пиши… Вот тут кое-что из того, что он сам говорил о своих взглядах в беседе с нами. Возьми, — и мне передали беглые записи сегодняшней беседы товарищей
Я и сейчас горжусь тем, что статейка, мой первый опыт критического выступления, была написана своевременно и появилась в номере нашей газеты от 21-го мая, называлась она: «О чем пишет Артем Веселый» и обнадеживающе начиналась словами: «В Одессу приехал Артем Веселый».
Но тогда я с тревогой думал о неизбежной встрече с известным писателем, бойцом революции. Легко ли сказать — признанный автор, участник лучших московских изданий, о ком уже написано немало статей видными московскими критиками, а тут ему покажут сто неумелых строк молодого журналиста и поэта в незаметной газетке.
Как раз об этом, бодрясь, я говорил старшему моему другу Эдуарду Багрицкому, который зашел ко мне вместе с четырехлетним сыном Севкой после первой весенней прогулки к морю. Малыш тут же уснул. Эдуард Георгиевич листал дорогое брокгаузовское издание Пушкина, самую большую ценность в студенческой полутемной комнате, и посмеивался над моими страхами, хотя и сам не знал, как повести себя при встрече.
Взглянув на Севку из-под своего чуба, низко начесанного, Багрицкий негромко запел:
На заре каркнет ворона…В дверь постучали. Багрицкий смолк.
— Наверное, старуха, — проговорил он. — Если спросит, кто я, скажи — Махно.
Но это не была моя милая престарелая хозяйка. Решительно толкнув дверь, кто-то пробасил:
— Можно?
В дверях стоял довольно рослый дядька. […]
Мы сразу поняли, кто перед нами.
Артем Веселый шагнул, радушно протянул руку. Разговор завязался сразу, легко и дружески, с первых же слов мы говорили друг другу «ты».
Все это было вполне в духе того времени, когда так романтично, так прекрасно ощущалось всеми нами истинное молодое товарищество, соучастие в начавшемся повсюду большом общем деле. Эта разумная непринужденность была, пожалуй, характернейшей чертой революционной молодежи двадцатых годов.
Артем держал листок нашей «Молодой гвардии». Моя статейка и привела его сюда, и он прежде всего сказал, что входит в этот дом как друг.
Честно говоря, я не мог понять, за что Артем благодарит меня, что могло понравиться в скромной статье новатору словесного искусства, которого в ЛЕФ’е печатал Владимир Маяковский. Но не похоже было, чтобы этот человек придерживался правил любезности из одной благовоспитанности.
Багрицкий легко сходился с людьми. И хотя он был немножко смущен тем, что гость застал его за песенкой из «Страны родной», он уже напевал другую, нашу черноморскую песенку в том же жанре.
Севка продолжал сладко спать. Артему понравилась и одесская песенка, и то, что в комнате спит ребенок, и то, что отец, поэт, водит малыша к морю.
Артем говорил:
— Верно, Багрицкий! Эти песни — замечательные. Волнуют и рвут душу, а, если хочешь, прижимают к земле. Ты, Эдуард, правильно назвал их мрачно-прекрасными… Россия!.. А я шел сюда, на улице весна, и все бормотал про себя стихи Есенина: «Бедна наша родина кроткая … в древесную цветень и сочь и лето такое короткое, как майская теплая ночь…» Читали «Анну Снегину»?
Новая поэма Есенина была нам знакома. Багрицкий даже указал ошибку в интонации: «Бедна наша родина кроткая в древесную цветень и сочь…»
Артем прислушался, подумал, но промолчал и повернулся ко мне:
— У тебя правильно сказано: «Артем — мужик… Ему трудно понять законы города…» Это мне и нравится. Это верно, не полюбил я города, не полюбил железо и электричество, хотя и присматривался на броненосцах к разной современной механике… Я думаю о себе, что исконная деревенщина мне понятней, больше по нутру… Я люблю писать о мужиках, о солдатах, и еще долго буду писать об этих людях, исстрадавшихся в окопах! — Артем даже пристукнул кулаком. — Это вгнездилось в меня. Я человек примитивный и примитивно понимаю свое революционное назначение. Пускай не мудрят…
И хотя Артем еще много говорил, за глаза полемизируя со своими критиками, о том, что стихийность больше говорит его душе, чем дисциплина, нам с Багрицким показались наиболее примечательными чертами его характера именно организованность и деловитость. А действительно, казалось, нельзя было ожидать таких свойств от автора «Вольницы» и «Страны родной» 7 .
Из воспоминаний Алексея Костерина
Алексей Евграфович Костерин (1896–1968) — журналист, прозаик. Участник гражданской войны на Северном Кавказе. Был репрессирован. Автор книг «Восемнадцатый годочек» (М. 1924), «В потоке дней», (М. 1958), «По таежным тропам» (М. 1964).
Как-то при случайной встрече в Одессе Артем попросил меня помочь провести его литературное выступление. Большие зевластые афиши извещали о выступлении московского писателя Артема Веселого. Публики собралось довольно много, пустовали только самые дальние ряды.
Сделав краткое вступление, я дал слово Артему.
Артем стал читать отрывки из «Рек огненных». Читал наизусть. Читает десять минут, пятнадцать, двадцать. Рукопись у меня на столе, я только слежу за текстом, чтобы в случае необходимости, подсказать Артему. Этого не потребовалось — Артем знал превосходно весь яркий, но очень извилистый фарватер своих бурных «Рек огненных».
Но читал он плохо, невыразительно. У него не хватало дыхания, он не имел необходимых голосовых данных и соответствующей постановки голоса. Вышел Артем в простой косоворотке (галстук он называл «удавкой»), подпоясанный шнурком-поясом, широко распространенным среди рабочих парней Самары и Саратова.