Судьба Илюши Барабанова
Шрифт:
— Чем?
— Не знаю. Есть у них какая-то завлекающая сила. Смотри, сколько людей собралось.
— Маскируются… Белую лилию закрыли пятиконечной звездой.
— Только Георгия Победоносца забыли переделать в буденновца, — усмехнулась девушка.
Парад скаутов закончился. Они свернули палатки, построились в ряды и пошли под звуки оркестра.
Мустай вернулся на берег Оки, где оставил свою обессилевшую от голода родную эни.
Она сидела у самой воды, и легкая волна чуть накатывалась на ее опухшие ноги. Мустай отдал матери селедочную голову. И та стала есть, глядя перед собой безучастными, выцветшими от слез глазами.
В некотором отдалении от них на огородах работали комсомольцы. Оттуда доносились веселые голоса:
— Эй, Самара, качай воду!
От реки до самой деревни Ромоданово тянулись грядки, покрытые рядами капустной рассады. Комсомольцы поливали их с помощью пожарного насоса. Четверо парней в засученных до колен штанах, загорелые, без рубах, качали помпу. Один стоял в воде и поддерживал хлюпающий хобот полярного рукава, чтобы не засасывало в него речной ил. Мустай подумал, что этот паренек здесь главный. Он изредка взбегал на высокий берег и громко кричал девушкам, готовившим обед:
— Эй, там, на кухне, поскорее шрапнель варите! А то у ребят кишки марш играют!
Увидев Мустая, он спросил:
— Братишка, что глазеешь? Становись воду качать!
— Дядю Колю не знаешь? — спросил Мустай.
— Дядю Колю? А дядя Митя тебе не годится?
— Какой?
— Вот я.
Мустаю было не до шуток, и он сказал:
— Дядя Коля нужен, однако.
Засучив штаны до колен, Мустай вошел в реку, сначала придерживал хобот пожарного рукава, чтобы не очень хлюпало, а когда паренек в матросской тельняшке устал качать, занял его место.
Он работал с долговязым парнем. Тому из-за роста приходилось нагибаться, а Мустаю подниматься на носки и чуть не виснуть на рычаге насоса, взлетавшем высоко кверху.
— Тебя как зовут? — спросил чернявый.
— Мустафа, Мустай серавно.
Когда работа подошла к концу, Мустай отряхнул намокшие штаны и, ни слова не говоря, пошел прочь.
— Куда ты? Сейчас обедать будем, — остановил его Митя Азаров.
— Серавно, мамка ждет.
— Зови сюда и мамку.
— Дядю Колю, однако, искать надо.
— Кто такой?
— Не знаю… Хороший человек… Детишка коммуну берет.
— Ах вот что! Ну, считай, что ты нашел дядю Колю, — рассмеялся Митя. — Кончим поливать, поведу тебя к нему.
Комсомольцы собрались на обед в овражке, неподалеку от берега Оки. Там коптила старая полевая кухня с единственным колесом. Вместо второго был подставлен чурбак. На круглых железных боках закопченной кухни виднелись вмятины: когда-то она была прострелена и запаяна. Кухню раздобыли в военкомате, и с тех пор она стояла здесь. Комсомольцы приходили на огороды после смены, работали бесплатно. Они организовали коммуну — сложились скудными пайками, выбрали дежурных, и хотя не слишком было сытно, зато работалось весело и дружно. Не для себя старались — спасали голодных детей.
Над величавой, спокойной рекой гулко прозвучали удары в обрезок рельса. Обед. Дежурные разливали чечевичную похлебку в котелки, а у кого их не было — в алюминиевые кружки. Мустаю налили первому и велели отнести больной матери. Комсомольцы с сочувствием смотрели, как жадно набросился на еду Мустай и как безразлично, вяло орудовала ложкой мать.
— Ее надо в больницу определить, — предложил кто-то из комсомольцев.
— Не примут, лазареты переполнены.
— Но не оставлять же ее здесь. Возьмем ее. В губкоме помогут устроить в Хлюстинскую больницу.
В разгар обеда в огороды пришел комсомолец Сережка: для одних — красный герой, для других — дебошир и анархист.
— Явился, партизан? — с ходу атаковал его Митя. — Ты чего там устроил на базаре?
Сережка стащил культяпками кепку с головы, утер подкладкой потное лицо и сказал, присаживаясь рядом с Митей:
— А тебе что, нэпманов жалко?
— Брось бузить… Я не их, а честь комсомольскую защищаю, а ты ее роняешь.
— О чести помалкивай, я ее своей кровью отстаивал! — И Сережка спрятал в карманы изуродованные руки.
— Знаю… — хмуро сказал Митя. — Война кончилась, и надо не шашкой работать, а головой.
— Кому как, — не соглашался Сережка. — Ты головой работай, она у тебя крепкая, а я буду шашкой…
Комсомольцы знали — Сережка не даст спуску секретарю. Разговор будет прямой и резкий, а это всегда интересно.
— Ты вот хлебаешь суп из шрапнели, носом дергаешь, а в городе буржуазия возрождается, как в старое время. Ты был на базаре? Нэпман ведет себя хозяином: хочет — рубль с тебя возьмет, хочет — тысячу, полная его воля. А рабочему человеку где взять такие деньги? Выходит, мы опять в кабале. Только раньше были дворяне да купцы, а сейчас совбуржуи-нэпманы.
— Чудак ты, Сережка, — усмехнулся Митя, — это они у нас в кабале, а не мы у них.
— Интересно… чем же ты их закабалил?
— Налогами… И вообще возвращение капитализма исключено, потому что командные высоты в руках государства. — И Митя перечислял, загибая один палец за другим. — Армия у нас, промышленность в руках рабочих, земля у крестьян…
— Считай, считай, а буржуи посмеиваются.
— Больше не будут, — пошутил кто-то из комсомольцев. — Сережка на них страху нагнал…
— Налейте супу этому борцу за Советскую власть, — сказал Митя, чтобы закончить спор.
Место в Хлюстинской больнице добыли с трудом и положили туда мать Мустая. Самого мальчика взяли Азаровы: где четверо, там и пятый прокормится. К тому же детские дома были переполнены.
Валя и Надя встретили Мустая заботливо, нашли кое-что из белья и вместе с Митей отправили в баню.
Вернулись они веселые. Мустай выглядел комично. На нем была черная косоворотка, Валины сатиновые шаровары и стоптанные лыковые лапти, подаренные Илюшей в бору.