Судьба кочевой культуры
Шрифт:
— А он только сегодня перекочевал.
— Как, и музей кочует? — удивились мы.
— Наш — да. Ведь все три-четыре месяца проводят в горах — что же музею здесь делать? — в свою очередь удивился наш гид. — Где люди, там и музей.
Оказалось, что на летней стоянке жители сомона посещают музей (для него там тоже построен специальный дом) не реже, чем на центральной усадьбе. Так и остался Сагил в нашей памяти как сомон с кочующим музеем.
Свадьба в сомоне Алтай
Нет и не может быть на свете этнографа, который бы не испытывал светлой радости при слове «свадьба». И вовсе не потому, что они любят жениться и выходить замуж сами, а потому, что свадьба изучаемого ими народа — это концентрированное выражение
Мы узнали об этом неделю назад и все дни наблюдали, как нарастает какая-то радостная суета. Свадьба готовилась не обычная, а общесомонная. Слегка будоражило жителей и наше присутствие. Руководству не хотелось ударить лицом в грязь перед приезжими этнографами, один из которых к тому же советский. «Все как в старину, по всем правилам», — заверил нас Зула, главный распорядитель предстоящих торжеств, вряд ли отдавая себе отчет, насколько модернизировано ныне само понятие «старина».
В семь утра мы уже были на месте. Не то чтобы гулянье начиналось так рано, просто монголы привыкли все делать степенно, не спеша, по порядку, а программа на сегодняшний день большая. Нас пригласили в юрту молодых (их самих пока нет: им еще рано появляться на сцене) и усадили в северной части, предназначенной для почетных гостей, поднесли по пиале свежезаваренного чая, затем по пиале архи. Везде горы свадебного угощения — печенье, конфеты, вареная баранина. Наступил первый важный этап церемонии — поездка за приданым невесты в юрту ее родителей. За ним отправились друг жениха и замужняя подруга невесты. Это недалеко, всего в ста метрах. Можно бы и пешком, но традиция есть традиция — надо обязательно верхом. Мы присоединились к ним. В юрте родителей невесты всех усадили вокруг очага, и снова началось угощение — чай с молоком, кислое молоко, архи, вареная баранина, рисовый суп.
Возвратились с приданым невесты. Его привезли на верблюде. Перед юртой молодых верблюда окропили молоком, однако он остался невозмутим, будто сознавал важность своей миссии. Приданое сгрузили и спрятали в сундуки. А вот и первые гости с подарками. Дарят все — отрезы монгольского шелка и уже сшитую из шелка национальную одежду, пачки сахара, чая и просто деньги. Все это складывается вместе, и каждый может воочию убедиться, как растет материальное благополучие будущей семьи. Затем опять чай, кислое молоко, архи, баранина, рисовый суп — каждому гостю.
Наконец — в путь за невестой. За нею отправляется целая кавалькада всадников — жених, его родственники, друзья и мы с ними. Знакомимся с женихом. Его зовут Даваа, ему двадцать пять лет, работает механиком в сомоне. Для невесты приготовлена белая лошадь. Белый цвет видишь повсюду — белая юрта молодых, белое молоко, которым кропят невесту, белый войлок — основная часть приданого невесты. Гости и родственники жениха и невесты в знак пожелания счастья подносят друг другу белый хадак.
В юрте родителей невесты идет традиционный обмен подарками — белый хадак, молочные продукты, архи. Одаривают сначала родителей, потом старших по возрасту родственников невесты, потом все остальных. Два друга жениха, стоя спиной к двери, лицом к гостям и держа в руках по пиале с молоком, запевают:
У нас быстрый конь, нам подарили его родители. Мы поедем на нем за невестой. Наш конь быстрый, он домчит нас туда без опоздания.Спев, уходят за невестой. Это и есть начало свадьбы. А вот и невеста. Ее зовут Хулгана. С нею мы уже знакомы, она хозяйка нашей гостиницы. До сих пор мы знали ее только в таком качестве. Появлялась по утрам, проворно готовила нам чай и исчезала до вечера. И вот она же, но уже степенная, движения ее медленны и полны какого-то скрытого смысла, а глаза, кажется, заплаканы: надо полагать, плакать — тоже обычай. Хулгана последний раз пьет чай в доме родителей. Наступает момент прощания с ними. Девушка плачет навзрыд, плачет и мать. Сдержан и серьезен только отец. Невесту опять сажают на белую лошадь, и вся кавалькада лихо несется к юрте жениха.
Все дальнейшее также полно торжественности и значительности. Две многодетные родственницы жениха вводят невесту в его юрту. Это очень важная древняя магическая примета, от которой, как считают, зависит потомство будущей семьи. Затем невеста вручает подарки родителям жениха и обещает быть им послушной дочерью. Раньше за этим следовал самый ответственный обряд — поклонение невесты духам-покровителям рода жениха, после которого она называлась уже не невестой, а женой. Теперь этот обряд исчез, но зато появился новый. Когда гости и молодые наконец-то собрались в юрте, Зула произнес первое общее для молодой семьи благопожелание, а затем привязал голубой шелковый хадак к дымовому отверстию юрты. Голубой хадак — символ пожелания счастья молодоженам. Начался пир. После нескольких здравиц в честь новой семьи, пропетых речитативом наиболее старыми и уважаемыми гостями, невеста, теперь жена, продемонстрировала свое умение вести хозяйство и приготовила чай с молоком. С этой минуты она полноправная хозяйка в новой юрте.
Было это в 1971 году. Пятнадцать лет спустя, летом 1986 года, я вновь приехала в сомон Алтая: уж очень велико было желание узнать, как сложилась судьба молодой семьи, возникшей на моих глазах. К встрече я готовилась заранее, мысленно старалась представить, сколько детей родилось в этой семье (ведь монгольские семьи обычно многодетные), покупала подарки, чтобы хватило на всех, сколько бы их ни оказалось.
Встреча получилась печальной, точнее, ее и вовсе не было. Три года назад Хулгана умерла, оставив малолетних сына и дочь. Даваа на несколько дней отбыл на сенокос. Местные синоптики объявили о приближении раннего снегопада, и все мужчины сомона, способные держать в руках косу, были брошены на заготовку сена.
Я и мой спутник, монгольский этнограф Тангад, без труда нашли юрту, молодой хозяйкой которой теперь стала старшая дочь покойной — Оуюнбилиг. Она и ее младший брат были дома. Оба школьники, но до начала учебного года оставалось еще несколько дней. Оуюнбилиг, нимало не смутившись перед незнакомыми гостями, быстро приготовила чай, поставила на стол нехитрое домашнее угощение, а потом слушала мой рассказ о событиях пятнадцатилетней давности, рассматривала привезенные мною фотографии, на которых ее папа и мама были еще женихом и невестой. Бывший главный распорядитель на свадьбе Зула тоже умер. Еще одним прекрасным знатоком народных традиций на монгольской земле стало меньше. Но судьба счастливо одарила меня знакомством с его сыном Норолхо. Как и отец, он скотовод — самая нужная и почетная профессия в сельской Монголии. Кроме того, он артист — мастер исключительного в своем роде, к сожалению, уже исчезающего народного танцевального жанра би. Би — это танец тела, танец поз и жестов, танец-пантомима, в котором можно передать любую житейскую ситуацию: чабан пасет стадо, охотник высмотрел дичь, натянул лук — и добыча уже у него в руках, наездник лихо мчится по степи, его догоняет другой, потом третий — и все это может воспроизвести в танце один человек. У Норолхо есть ученики, но все они сейчас на сенокосе, поэтому он танцует все танцы сам, а аккомпанирует ему на моринхуре его друг, директор клуба Ганджур.
Норолхо только сегодня пригнал свой скот с горных пастбищ Монгольского Алтая. Он устал. Уже темно. В клубе горит единственная лампочка, освещающая зал и сцену. Но он знает, что завтра рано утром мы уходим в экспедиционный маршрут, и потому долго танцует для нас, поясняя по возможности значение каждого жеста и каждой позы.
Все-таки хорошо, что я побывала в сомоне Алтай еще раз. Пятнадцать лет — большой срок. Ушли одни, на смену им пришли другие. А традиция жива и будет жить до тех пор, пока жив ее носитель — народ.