Судьба ополченца
Шрифт:
Мне казалось, что в борьбе я должен быть как бы на подхвате, делать все, что нужно в данную минуту. А нужно было многое. Вот мы перегоняем стадо. С одной стороны, риск, а с другой — это была тяжелая работа, потому что мне, непривычному человеку, было очень трудно иметь дело с коровами, и нужно было сдаивать молоко, чтобы они не ревели и не обнаружили нас и себя в окружении полицаев.
Пожалуй, только Дубровский понимал это, понимал, что я художник и городской житель, и как тяжело, например, оставшись безоружным со стадом, найти в себе решительность и смекалку прогнать его по дорогам между немецкими гарнизонами. Я ни разу не сказал «не могу» или «не хочу». Может быть, поэтому
Пожалуй, это самое важное было — доверие, вера в тебя, что ты отдашь все силы в борьбе с врагом. Меня так поразило, когда он первый раз сказал это. Такой человек, казалось, противоположного полюса, прошедший нелегкую жизнь, будучи батраком, потом солдатом в Гражданскую, политруком в финскую кампанию, — и такой человек не смотрел на меня как на интеллигента, в том смысле, что я и то не могу, и то не могу, как на что-то инородное. И так он относился до конца своих дней, когда уже после войны, перед смертью, будучи в больнице, он написал характеристику мне, велел заверить в обкоме и завещал передать, если при жизни не успеет, с объяснением: «Пусть мое слово и после смерти моей хранит тебя». Это не каждый человек сделает, для этого нужно иметь высокие качества душевные, он даже смертью не прикрывался, что не сделал все возможное, а он боялся, что плен, что злые люди могут нанести мне вред.
…Дубровский чем дальше, тем мне все дороже.
Прошло около двух недель, и строительство аэродрома подошло к концу. Уже был снесен бугор и не выдавался курганом. Уже по одну сторону взлетной полосы были отрыты ямы для костров, и плотники сбивали крышки, которые я сконструировал, и обивали их изнутри железом. Между ямами извивался ход сообщения с ячейками для стрелков. Находясь в окопе, можно было дернуть за веревку, привязанную к подпорке крышки, крышка падала и моментально гасила пламя. Мужики и женщины дивились моей механизации, а я охотно всем демонстрировал, как это получится, если налетят фрицы.
После весеннего перелета с планерами, доставившими оружие, в нашей зоне находился один из летчиков, и теперь я ждал с нетерпением его приезда, он должен дать заключение, пригоден ли аэродром, и после этого Позняков отправит радиограмму.
Наконец появился летчик — настоящий, в фуражке с голубым околышем, с усами. Я ему доверительно сообщил, что здесь, по сути дела, только полоса, но сделана капитально, с расчетом и на тяжелые самолеты. Внимательно осмотрев и пройдя всю полосу, он сказал, что наклон ее идеален для взлета и посадки, а всего поля и не нужно. Мое сердце и душа ликовали — не подвел я Дубровского!
Апофеоз был полным, когда в присутствии Дубровского и Познякова он повторил, что полоса идеальна, так как при строительстве учтена даже «роза ветров», о существовании которой я впервые тогда и услышал.
В тот же день была дана радиограмма: «К приему самолета готовы». А меня Дубровский назначил начальником аэродрома.
Стали дежурить по ночам уже на аэродроме. На третью ночь услышали работу мотора. Я сразу дал зеленую ракету
Так, неудачей, закончился первый прием самолета. На радостях, от долгого ожидания и нетерпения я не обратил внимания, что самолет не дал ракету.
В следующую ночь дождался ракеты, дал ответную, и самолет пошел на посадку…
В одну из ночей, когда сел самолет на наш партизанский аэродром и пропеллер окончил свои круги, на землю за летчиком спрыгнула подтянутая фигура в кожанке. Это был Лобанок. Прилетел он из Москвы Героем Советского Союза. Обнялись, и после приветствий он сразу спросил:
— Ну, как там в Пышно?
Хотя из радиограмм он уже знал, что мы оставили Пышно и как это произошло, потому что, увидев меня при аэродроме, сразу дал приказ немедленно оставить аэродром и приступить к работе над картиной о погибших в Пышно. Я стал сопротивляться:
— Как же, ведь я начальник аэродрома!..
— Да начальников я тебе завтра сто поставлю, — прервал Лобанок, — а художник здесь ты один! Поезжай в Пышно завтра же, территория там ничейная, а наши до сих пор не похоронены. Найди тела, похорони, посмотри, как все было. Возьмешь с собой Федора Сальникова (это наш врач), да будьте осторожны.
У меня сразу пропали все возражения и желание быть начальником аэродрома, с таким трудом мной построенного и ставшего гордостью нашей бригады.
— Ну, — сказал Лобанок, — понял задачу? А сегодня попозже сдай свое хозяйство.
Утром в штабе Короленко объяснял нам с Федором, какая обстановка вокруг Пышно, где немцы, какой дорогой лучше пробраться, а в случае чего куда отходить.
Взял с собой в сумку альбом, еду, запрягли серую мохнатую лошадь и вдвоем поехали.
Дороги, только несколько дней оставленные карателями, могли быть заминированы, приходилось ехать где обочиной, где пускать вперед лошадь с телегой, ожидая «сюрприза» каждую минуту. Лес стоял вначале горелый, это немцы поджигали перед карательной экспедицией, хотели выкурить партизан из леса, готовясь к наступлению. Дальше пошли сосны, по буграм цвел чабрец, и запах его пьянил, вызывал в душе воспоминания о счастье первых встреч с Галей, кукушка считала наши годы, и было совсем непохоже на войну, но грустно.
Въехали в расположение лагеря. Все наши землянки были взорваны немцами. Еще так недавно кипела жизнь на этом месте, а сейчас зияли развороченные ямы с разбросанными взрывной волной опаленными бревнами, двигатель электростанции стоял с покосившейся трубой, одиноко ржавел наш токарный станок. Все выглядело таким нелепым среди этого пожарища. Возле взорванного штаба увидел изломанные рамы и подрамники. Вот, наверно, фрицы удивлялись, зачем столько рам партизанам.
Выкопали возле остатков госпиталя медикаменты, спрятанные Федей, и надо было уже спешить, полдень, а нам еще до вечера нужно успеть в Пышно.
В Путилковичах все было мертвым. От деревни остался только ряд дымарей. Людей мы нигде не встретили. Лишь солнце заливало все летним зноем и гремели голоса птиц. Повсюду вокруг деревни попадались остатки окопов карателей. Меня поразило, как тщательно были отрыты ячейки для пулеметных гнезд, с каким удобством сделаны ходы сообщения. Было страшно от ощущения этой земли, только что брошенной врагом. Неприятно бросались в глаза красные с серебряными бумажками обертки их сигарет. Еще носили следы чужого присутствия устланные травой и ветками лежаки в окопах.