Судьба ополченца
Шрифт:
Что же отличает эту жизнь в борьбе, рядом с врагом? Ее отличает то, что человек находится в подготовке и готовности совершить подвиг и умереть; когда это будет, он не может знать, но эти чувства присутствуют в нем все время — это и отличает жизнь на войне.
В плену была туманная надежда, а в партизанах я уже знал, что не вернусь, что эти два-три года борьбы и есть все, что мне отмерено, столько я уже видел смертей. В плену я не мог представить себе, что у меня не хватит таланта и сил, умения выжить, всегда казалось, что я смогу подчинить обстоятельства и сохранить жизнь. В плену сомнение вело к гибели, поэтому сомнений организм не допускал, не позволял. В партизанах смерть приходила внезапно, от пули, и поэтому ты понимал, что возможность уцелеть в борьбе, когда ты
Если у тебя возник страх и если это чувство страха сильнее чувства стеснения, неудобства, стыда за него, то ты трус. Если же у человека чувство долга, стыда, неудобства сильнее страха смерти, то это готовность к борьбе. И вот по этому можно различать, что такое трус и что такое солдат, боец. Я рассуждаю так. Вот дает приказ Короленко. Отделение построилось, и Мария стоит в строю. Я встаю рядом с ней. Короленко кричит на меня: «Выйди из строя!» Я отвечаю: «Разрешите остаться, товарищ командир».
Если бы я был трус, я бы подчинился; но если во мне есть чувство стыда перед девушкой и я продолжаю ставить себя в опасное положение — значит, я боец. Так же в подполье. Когда я ворую бланки, делаю подложные пропуска, я понимаю, что ждет виселица за это, но, имея возможность отказаться, из чувства долга я делаю.
Руководит нашими поступками совесть, совесть определяет личность. Личность — это причастность к Богу, к Духу, а Дух — это начало жизни и совесть природы. Мы часто путаемся — кто есть кто. Этот вопрос в войну ставился на каждом шагу, и часто трудно было определить. А эта шкала дает возможность заглянуть в психологию и определить поступок человеческий — из чего человек исходит. В бою я видел, что часто истинный героизм не материализуется в подвиге, но он совершается в душе человеческой; значит, мне удавалось подсмотреть движение совести в человеке.
Вот Вася Никифоров. Он бросился — один! — на орудие, когда шел бой, и — один! — отбил пушку. Его несправедливо разжаловали, и он решил доказать. Смерть Василия, я считаю, как и судьба Аллы Чариковой, на совести комиссара. Нельзя было так с ними поступать. Тут вмешались личные отношения. Но это особая история. Алла после смерти Василия шла на доты в рост, мне рассказывали девчата из ее взвода. Она совсем перестала беречь себя.
Никифоров был сильный человек, храбрый и совестливый. Был такой случай со мной. Полицай Василевский обещал сотрудничать с нами, но оказался предателем, навел группу партизан на засаду немцев. И тогда вышел приказ уничтожить его семью. Василий вскочил в хату, увидел, что я стою в растерянности, и сам выстрелил. А когда приехали в бригаду, не сказал, что сделал вместо меня. Он тогда взвинтил себя сильно, выругался, потому что он тоже хладнокровно не мог застрелить. Я сделал то же позднее по отношению к Мише Чайкину и тоже не сказал.
Для того чтобы такие люди, как Василий, относились с уважением, как к равному, надо было это заслужить чем-то. А они относились как к равному. И Вася Никифоров, и Диденко Миша, и Короленко. Наверно, присутствие совести в человеке и дает это отношение. Если мы чувствуем присутствие совести, то и реакция — на нее, а не на внешние поступки. Вот такими людьми, которых я уважал не только за храбрость и за ум, были Дубровский, Короленко, Бородавкин, Вася Никифоров, Диденко, Борис Звонов. А Любов, Фролов! Наверно, совестливость и отличает таких людей. И чем больше у человека развита совесть, тем больше он чувствует ее у другого. А вот Лобанок — это другое. Он все время старался вести себя как нужно, какими-то условностями предначертанными…
Все время, все сорок
Вот стоят два человека: тихий сдержанный Любов и легендарный Короленко — и для меня они оба герои. Вера Маргевич и Надя Костюченко — ни та, ни другая не совершила героического действия, не материализовала свой подвиг, но для меня они — героини. Так же Нина Флиговская, Карабицкий. Никто из них не получил звезды Героя. А между тем, не колеблясь, я отношусь к ним как к героям самой высокой пробы. Вера Маргевич погибла даже не в бою. Они стояли группой в только что отбитом Лепеле, и вдруг она тихо упала, никто даже не услышал выстрела. Ее убил снайпер, сидевший на водокачке. Надя Костюченко, она подорвала себя гранатой. Нина Флиговская старалась спасти Карабицкого, вынесла его из боя. Но как это делалось. Сколько раз каждый из этих людей смог преодолеть себя, страх смерти, заставить себя ради других, ради своей совести. Это и есть героизм. И люди это чувствуют. Но им нужна зримость подвига, и потому они говорят, что Надя Костюченко бросилась под танк со связкой гранат, — придумывая реализацию подвига. А она в том бою совершала подвиг ежесекундно.
Глава двадцать третья. Июль 1943
Чара Дубровского. — Картина «Бой за Пышно». — Пленные немцы
Нужно было доложить комбригу о своем возвращении из Пышно, о похоронах товарищей. Штаб Дубровского стоял напротив аэродрома возле Старинки. Встретил нас с Гутиевым Сергей Маркевич, Дубровский вышел из сарая, в котором отдыхал, обнял меня, расцеловал, подробно расспросил, как случилось, что отказал автомат. Порылся в своей бричке, достал лимонку и подарил мне:
— Чтоб всегда с тобой была, на всякий случай. Это был ценный подарок.
— А ну, Сергей, — обратился Федор Фомич к Маркевичу. — Хоть у нас чарки и не такие, как у Петра кубок, — подай нашу чару!
Сергей охотно подал. Это была консервная банка восьмисотграммовая из-под американской тушенки. Банки ценились очень дорого, это же посуда, легкая и портативная. Федор Фомич налил ее до краев самогоном и протянул мне:
— На радостях, что жив остался! Выпей!
Сережка засуетился, нарезал копченой колбасы и дал мне на тарелочке. Трудно было одолеть этот кубок, но и огорчить Дубровского, подающего мне на радостях заздравную чашу, я не хотел. Выпил сразу, главное было не глотнуть воздуха. Запил из медной кружки холодной водой, закусил кусочком колбасы.
— Теперь можно и выпить художникам, — обратился Сергей к Дубровскому. — Идемте в сарай.
Принесли закуску, расстелили скатерть на соломе и уселись вокруг. Хотя того, что я выпил, было вполне достаточно, но теперь уже поднимались тосты, и отказаться было бы трудно.
Мы с Николаем, видно, крепко выпили, потому что проспали в сарае Дубровского до утра, когда обнаружили, что кто-то заботливо укрыл нас ватными одеялами. Решили с Колей тихонько уйти, пока все спят, чтобы не принялись за нас снова. Выбрались из сарая и со свинцовой головой пошли к себе в Старинку.
Только-только поднималось солнце, бросая косые лучи, пробивающиеся сквозь туман, а мы тихо уходили от гостеприимных хозяев, чтобы как можно скорее приняться за дело. Мы боялись, что нас «лечить» начнут, а мне казалось, что еще выпью — и умру, настолько болела голова. Казалось самым ужасным, что не смогу работать, и будут тогда говорить: «А Николай чару не выдержал…» Подошли к берегу речки, искупались в холодной воде, она нас и спасла, сняв головную боль.
Начался трудовой день — у нас и у фрицев, которые не замедлили в девять часов прилететь и сбросить зажигалки над Старинкой. Попали в сарай, сарай загорелся, поднялась густая стрельба из пулеметов и «ПТР», так что немцы на своих легких самолетах на второй заход не решились и ушли. Я же наконец полностью пришел в себя.