Судьба ополченца
Шрифт:
Родионов остановил бойца, сказал, что разберется, и отпустил. Было видно, как неприятно ему, что с этого случая началась наша встреча.
Беседа наша долгой не была, Родионов торопился, поэтому предложил нам отдохнуть:
— Скоро время обеда. Прошу на обед, хотя и солдатский. Кухня у нас в лесу, но это недалеко, там и поговорим. Потом с людьми встретитесь. — И спросил: — Где вы остановились?
Я показал на телегу нашу возле кустов у забора, сказал, что там и будем спать, в бричке.
— Тогда располагайтесь здесь, во дворе на сене, — решил Родионов. — Здесь и переночуете.
Стреножив, пустили кобылицу пастись на лугу, бричку оставили возле штаба и пошли к скирде под навес. Расспросили у бойца, что произошло утром, почему случилось это убийство? Оказалось, вместе с командиром разведвзвода
На меня и Николая это произвело очень сильное впечатление. Казалось, мы были среди своих, борющихся на стороне партизан. И вдруг увидеть и ощутить это чувствами, что вчера они были нашими врагами, что для них полицейский еще не стал чужим, они еще мыслили в двух горизонтах: в них еще жило вчерашнее, а уже сегодня они именовали себя (так как расстреляли немецких начальников) партизанами, Первым антифашистским полком. Но русский полицейский, который был с ними, еще оставался для них непонятым, как с ним поступить, и не перешел в категорию врага, он еще представал как обиженный, у него увели жену. Он застрелил свою жену, и они примирились с этим, как с актом правосудия, и дали ему уйти. Это было для нас непостижимо и ужасно.
Страсти обязательно приводят к конфликту. Потому что страсть натыкается на страсть и ей трудно уступить дорогу. Этот случай с родионовцем и полицейским. Это не была борьба за родину, за советскую власть. Это была распущенность и неумение держать свои страсти в узде. Нас это очень поразило. Сразу же пришел на ум уклад нашей жизни, целомудрие партизан в нашей бригаде. Не зря так ревностно следили за тем, чтобы не было отступлений от этого правила. Нельзя было разрешить, например, пить, так как это снимало ограничения у человека и он оказывался во власти страстей. А так как в это время все решалось силой и оружием, то и решение этих вопросов должно было привести к применению оружия внутри бригады.
В 1942 году я не помню случая, чтобы я видел пьяного партизана. Это время стояло на кульминационной точке моральной красоты человека. Нам нужно было вселить веру в народ, что в партизаны уходят не для того, чтобы найти новую жену, и не для того, чтобы напиться водки. И народ стал верить в чистоту и преданность борьбе людей, лесных солдат.
Подошло время, и Родионов позвал нас. Предстоял разговор, и мы пошли за комбригом в глубину леса, нам предложение обедать вместе очень импонировало, мы понимали, что в непринужденной беседе мы сможем многое узнать.
На поляне между елями горел костер, невдалеке стояла военная кухня, повар раздавал обед. Сели вокруг огня на чурбаки березовые, взяли в руки миски и начали есть вкусный суп с мясом. Обед был действительно солдатский, на первое — суп, на второе — каша с кусками мяса. Вкусный и сытный. Похвалили повара, и я, для начала разговора, да и больше всего меня это удивляло, спросил:
— Товарищ полковник, как случилось, что немцы не раскрыли вас, ваш заговор, как вам удалось подобрать целый полк единомышленников?
Родионов, мне показалось, обрадовался этому вопросу.
— Да это — то, что вы назвали «подобрать», если бы я вздумал, мне бы не удалось. А вот сформировать полк, никому не объясняя своих окончательных задач, мне удалось. У немцев разведка не хуже нашей, малейшего слова или намека, что Родионов подбирает сочувствующих
Я набирал. Но по личному, взаимному доверию. Говорил с каждым. Прямо сказать я ничего не мог, но как-то верили мне, верили в мою верность любви к родине, любви к России. Так и формировались взводы, потом роты, батальоны. Нас немцы хотели сделать ударным полком, с самым современным оружием. И формирование, и вооружение полка происходило отдельно, по особому приказу. И в боевых действиях полк был самостоятельным, подчинялся только моим приказам. Через день-два полк должны были перевооружить. На станцию Зябки, где мы стояли, уже шел эшелон с танками, с орудиями для полной комплектации полка новейшим вооружением. И я ждал. Ждал перевооружения. Но, к сожалению, не так вышло. Все испортил случай, и произошел переход неожиданно. Немцы применили казнь к нескольким крестьянам станционной деревни. Бойцы настолько уже были в состоянии готовности вот-вот перейти на сторону партизан, что не выдержали, и в ночь я уже не мог удержать порыва, возник стихийный бунт. Бойцы моих частей выволокли коменданта станции и его начальство, которое вместе со мной ожидало прибытия эшелона с нашим вооружением, и всех расстреляли. Было поздно сокрушаться, нужно было самому — вместе и вслед за бойцами — делать переход, возглавить его и дать происходящему законную силу. И я издал приказ: «С двадцати четырех ноль-ноль наш полк является 1-й Антифашистской партизанской бригадой. Комбриг Родионов». И плакали наши танки и перевооружение. Зато удалось сохранить весь людской состав. И я рад, что я шел за своими бойцами, а не насильно, силой только приказа, их стремился перевести. Из такого — дела бы не получилось. Было видно, Родионов доволен, что его спросили и он смог чистосердечно высказаться, все рассказать как есть. Он понимал, что мы приехали не как фотокорреспонденты, хотя мы так представились — мол, нас прислали помочь полку в агитработе и попросить пленку для фотоаппарата. Стало неловко за неуклюжесть наших объяснений. Тысячи поняли его без слов, доверили ему свою жизнь! Но и мы, и он знали истинную причину нашего визита — это подготовка встречи на более высоком уровне; а предлог, что ж, тут любой сгодится.
Мы рассказывали с Николаем, как и в каких местах попали в плен, в каких частях воевали, а также где, в каких лагерях нам пришлось находиться, рассказали о Боровухе. А Родионов начал говорить о Берлине, куда его забросила судьба военнопленного, уже когда он был полковником и командиром полка РОА {39} , полка, набранного из военнопленных. В Берлине он имел возможность свободно передвигаться. Коля задал вопрос:
— Расскажите, какое отношение к вам было среди русских эмигрантов из военных?
39
Русская освободительная армия.
И опять меня поразила жестокая к себе откровенность его ответа:
— Да, мне пришлось встречаться с ними и в Берлине, и в Париже. Однажды в поездке под Берлин я оказался в одном купе с полковником царской армии, он спросил: «Как вы, будучи полковником Красной Армии, могли сдаться в плен и теперь служите у немцев?» Меня это задело, и я ответил, что он также служил в русской армии, а находится в Берлине. «Это совсем другое дело! — резко возразил полковник. — Мы, белые офицеры, всегда были против большевиков, нам простительно, что, находясь в эмиграции, мы перешли к немцам. Но вам, красному полковнику, нет прощения, что вы сдались в плен. Когда мы бежали из России, мы не знали что такое советская власть, а вы знали и давали присягу». Так что он не только не посочувствовал мне, но, как большинство русских эмигрантов, был настроен против власовцев и против сдавшихся в плен командиров.