Судьба — солдатская
Шрифт:
— Свинья! — перестав ворошить волосы, процедил сквозь стиснутые зубы барон по-немецки. — Испорченный большевизмом выродок! — И подумал с негодованием об унтере-толстяке, посчитав, что такие мерзкие воспоминания навеяла ему встреча с ним.
Барон поднялся. Прошел к буфету. Налил фужер армянского коньяка. Выпил, не закусывая. Снова вернулся к фисгармонии. Хотел сесть, но раздумал. Проговорил, обращаясь к воображаемому Зоммеру:
— Ну и черт с тобой! — и снова направился к буфету.
Через час-полтора Фасбиндер был уже в стельку пьян. Сидя за «беккером», он держал в руках бутылку дорогого французского вина и заплетающимся
Его уложили в постель, и он тут же уснул.
К вечеру барон проснулся. Вылив в глотку фужер крепкого вина, он направился на службу. Там в своем кабинете Фасбиндер пытался представить, как пройдет операция, которую возглавил унтер-толстяк. Нервничал. В разламывающейся голове было пусто. Пусто, казалось, становится и в жизни. Стало противно на все смотреть. Барон вынул из кармана записную книжку в дорогом кожаном переплете, на котором золотом был вытеснен его фамильный герб, и раскрыл ее где-то к концу. Поставив дату, он неторопливо начал записывать свои впечатления от России, какою она представилась ему сейчас.
Лужане, как обещали, пришли к Матрене через двое суток. Ушли обратно они почти тут же, ночью.
Партизаны прихватили с собой и Валино письмо. Счастливая, что Петр получит весточку, она так до утра и не заснула. Поднялась, когда Матрена, бросив шить, побежала доить корову.
Валя наскоро умылась — плескала на лицо ледяную воду прямо из ковша — и, поежившись от холода, села за машину. Дошивала уже рукав, когда вернулась в избу хозяйка. Слушая, как Матрена цедит за печью в кринки молоко, тревожно подумала о матери, о Провожатом и по привычке глянула в окошко, на взлобок. В сизом, пеленой расползающемся тумане стояли вдоль дороги избы, обветренные и будто прозябшие. Возле изб, выгнанные хозяевами, терпеливо ждали пастуха коровы — на день их угоняли пастись на лесные луга, подальше от немецкого глаза.
Матрена позвала Валю завтракать.
Пили парное молоко с хлебом из сеянки.
После завтрака Валя снова села за машину, а Матрена, разложив по столу сатин, принялась кроить фуфайки. Обе слушали, как на улице, пощелкивая кнутом, пастух собирал стадо.
— Ваты мало. Схожу-ко я, — вдруг сказала Матрена.
— Сходи, — машинально ответила ей Валя и взглянула в окно, на взлобок.
Так же тонкой пленкой висел туман. А за туманом, по взлобку, на фоне рассветного, задернутого серыми облаками неба, четко различила Валя… подводы с немцами. Переваливаясь через взлобок, они медленно ползли к деревушке.
— Гитлеровцы! — охваченная тревогой, шепотом проговорила Валя и привстала.
Матрена, инстинктивно сгребая со стола крой, посмотрела в окно и вымолвила тоже шепотом:
— Смотри-ко! Девонька, что же делать?
Но она не заметалась — она знала, что делать. Отсоединив от швейного стола машину, Матрена приказала Вале брать материал с ватой и кинулась в сарай. Там, приподняв половицу, она сунула машину во что-то похожее на небольшой ящик. Потом, закрыв это место половицей, сгребла на него лежавшие рядом в куче березовые полешки напополам со щепой и мусором.
— Это мой еще выдумал на всяк случай, когда в лес-то собирался. «На всяк случай», так и говорил. А то, мол, как обзарятся да заберут — на чем тогда шить-то?!
Вату и сатин Матрена столкнула в большой фанерный ящик со старьем —
Вспомнив вдруг о корове, Матрена, как была, выскочила на крыльцо.
Коров пастух еще не собрал. Матренина Чернушка мирно паслась за дорогой, выбирая из жухлой осенней травы на обочине съестное. Пастух бегал по полю за соседской комолой коровенкой, всегда норовившей уйти от стада.
Матрена загнала свою корову в поскотницу. Дрожавшей в сенях Вале сказала:
— Пошли в избу. Что теперь молиться-то!.. Уж что будет, — и накинула на петлю наружной двери крючок.
Округлившимися глазами смотрели они в окна.
Подводы остановились у околицы. С телег, запряженных местными низкорослыми, но очень выносливыми лошадьми, пососкакивали солдаты. Прыгали от утренней знобкой сырости на месте. Пятеро, прижав к груди автоматы, кинулись к избам.
К Матрениной избе подбежал немец лет тридцати. Из-за наличника он ударил стволом автомата по раме. В звоне рассыпающегося стекла потонули его слова:
— Па-тизан!.. Пух, пух!..
Валя совала под лифчик браунинг. Губы ее сжались, глаза из зеленоватых, с синевой, сделались темными, неподвижно стыли… Матрена, глядя на нее, проронила:
— Что же будет?!
— Я, тетка Матрена, — не слушая ее, сказала сквозь зубы Валя, — если что… стрелять в них буду, — а сама вспоминала Залесье, Псков…
— Положила бы ты лучше эту оружию куда подале… До греха так недолго, — борясь с испугом, проговорила Матрена.
А от околицы, поняв, что деревушка мирная, ползли к избам подводы. С передней телеги, привстав, ефрейтор кричал по-немецки на растерявшегося у поскотницы пастуха и показывал рукой, чтобы тот гнал скотину к нему.
Матрена, беззвучно шепча что-то губами, пошла открывать дверь. Валя глядела ей вслед и думала о повешенном Саше Момойкине… Совсем тоскливо стало на сердце. Стараясь быть спокойной, направилась к себе в боковушку. Остановилась в сенях и смотрела на безобразно толстую, похожую чем-то на распушившуюся наседку Матрену, которая, осмелев, выговаривала с крыльца солдату, разбившему стекло:
— Сдурел!.. Опусти хайло-то, — и тыкала пальцем в пространство, видно, на автомат, нацеленный в нее. — Какая я тебе «па-тизан»?! Баба я.
Валя к себе не ушла. Наблюдала, как показавшийся перед крыльцом немец с подводы, сухонький, чуть постарше этого, улыбчиво оглядывал Матрену. К нему присоединился разбивший стекло. Увидав Валю, он вытаращил рыжие глаза и, изобразив на лице удивление, произнес:
— О-о, барышен!.. Гут! Гут!
И по одному этому Валя вдруг поняла, что перед ней не те немцы, которые зверствовали в Залесье, и форма у них не та. Вернувшись в избу, она оставила открытой дверь и слушала, как подошедший к дому ефрейтор объяснял Матрене, неимоверно коверкая русские слова, что приехали они затем, чтобы собрать налог, предназначенный для армии фюрера, и что за сданные излишки выдаются марки. Окончательно расхрабрившаяся Матрена пыталась доказать им, что налог она уже сдала старым властям — Советам.