Судьба — солдатская
Шрифт:
После этого случая Афанасий к Матрене больше не заходил. При наезде гитлеровцев, обобравших деревушку, сидел смирно: был тише воды ниже травы; вел себя так, словно его и на белом свете не значилось.
Сейчас, подойдя к Матрениной избе, Афанасий осторожно стукнул по наличнику смотревшего на крыльцо окна. Матрена, приняв грозный вид, пошла в сени. Афанасий что-то сказал ей и потрусил от избы. Вернулась Матрена встревоженная. Кинулась прятать машину. На бегу Вале крикнула:
— Начальство какое-то с полицаями объявилось. Всех сзывают к погорелью. Убери товар!
Валя сгребла в кучу вату и цветной ситец —
Все убрав, они оделись. Валя заскочила в боковушку, где из-за холодов больше не спала. Сунув руку в тайничок, достала оттуда браунинг и спрятала его под лифчик. Вышла и, спустившись с крыльца вслед за матерью и Матреной, пошла. Под ногами беспокойно крутился Шарик.
Телега, возле которой терлись три полицая, стояла перед сожженным немцами домом. Неподалеку, на скамейке, сидел их начальник — старший полицай. Перед ним, охватывая его полумесяцем, собиралась, насторожившись, деревушка.
Около подвод Шарик вдруг повернул назад и убежал к крыльцу.
Не здороваясь, проходили Морозовы и Матрена мимо полицаев. Варвара Алексеевна сказала, имея в виду пса:
— Может, признал кого из тех, кто хозяев его разорил?
Никто ей не ответил. Знобким чем-то пронизало Валю оттого, как поглядели на них вооруженные трехлинейками полицаи, как поднялся и заходил возле скамейки, по-хозяйски ставя ноги, их начальник, с виду человечишко хилый, но с горячим, волевым блеском в глазах.
Матрена стала перед самым носом старшего полицая, Валя с матерью — сзади, среди мужиков и баб.
Бросались в глаза дубленые полушубки приезжих, повязки на рукавах, крепкие яловые сапоги, какие носил в Пскове и Петр.
Когда народ собрался, старший полицай приказал одному из полицаев охранять толпу, а сам с остальными, прихватив и Афанасия, пошел по избам. Шарили. Искали охотничьи ружья, винтовки, пистолеты, наганы, гранаты… В ведомость заносили живность. Когда подходили к Матрениной избе, Шарик, взлаяв, исчез под крыльцом. Старший полицай, выматерившись на собаку, вошел в избу. В поскотнице они записали в ведомость Чернушку и после этого вернулись к толпе.
Афанасий, боязливо оглядывая людей, встал в первый ряд, подле Матрены, и всем видом своим показывал, что он-де, как и вся деревенька, в этом деле подневольный.
Старший полицай, чтобы всех видеть, а может, и для солидности, забрался с грязными сапогами на скамейку. Озирая с нее народ, расстегнул полевую сумку, извлек из нее приказы немецкой комендатуры и, нацепив на большие красные уши очки в медной оправе, начал читать.
Приказы были страшнее один другого. Валя, слушая их, старалась понять, что за времечко наваливается на людей, на нее лично. Душа ее бурлила негодованием, глаза выплескивали ненависть к немецким оккупантам и этим вот их прихвостням в одежде полицаев.
Прочитав один за другим все приказы, старший полицай аккуратно свернул их и спрятал в сумку. После этого он сказал, что армия Гитлера принесла крестьянам освобождение и что теперь, мол, каждый из них может жить по-своему — как до революции. Спросил, нет ли желающих из молодежи ехать в Германию, чтобы трудом своим помочь освободителям. Обещал: все-де, кто поедет туда, найдут там чуть ли не молочные реки с кисельными берегами.
— В бостонах да шелках ходить будете, — хрипел он. — Вернетесь с мешками денег, а это
Холодно смотрели ему в глаза люди. Так холодно, что он начал нервничать и заходил по скамейке из конца в конец. Заговорил о том, что вести себя враждебно по отношению к немцам нельзя, что не чураться, а благодарить их надо… Валя, слушая его, всем сердцем ощущала, что борьба между оккупантами и теми, кто не хочет мириться с позором, нависшим над ее родной землей, идет не на жизнь, а на смерть. «Прихвостни эти, — сурово оглядывая полицаев и их начальника, думала она, — вынуждены так вести себя. Предательство всегда ставит человека в положение холуя. Но как они не поймут своего позора?!» С неприязнью вспомнила она о Соне с Зоммером. Старалась понять природу предательства. «Против своего же народа идут, — еле сдерживая гнев, рассуждала Валя. — Родину свою поганят…» Долетели слова старшего полицая, который, опять упомянув, что немцы являются освободителями, стал рассказывать, где теперь фронт. Получалось, гитлеровцы вот-вот возьмут Ленинград, с неделю на неделю падет Москва, а «с этим и всем Советам вместе с большевиками наступит крышка». В толпе завздыхали бабы. Насупив брови, стояли мужики. Матрена не стерпела. Проворчала, с издевкой поглядывая на старшего полицая:
— Когда еще падут… Чего загодя-то языком чесать?!
Гитлеровский прихвостень недобро сверкнул стеклами очков. Спрыгнув со скамейки, он подскочил к Матрене. Прохрипел с угрозой:
— Повтори! — и, вытянув шею, оглядел толпу.
— А что повторять-то? — чуть попятилась Матрена. — Что думала, то и сказала. Разве…
Не дав ей договорить, он резко, не размахиваясь, ударил ее по лицу. Из Матрениного носа хлынула кровь. Она зажала нос рукой. Кто-то сзади тянул ее в толпу. Валя, машинально прижав руку к груди, ощутила через пальто браунинг. В ее душе вспыхнуло и не гасло что-то несговорчивое, злобное. Она заметила, как мужики и бабы тесней прижались друг к другу. Остановила глаза на старшем полицае, который, выхватив из кобуры наган, размахивал им перед народом и кричал:
— Это вы так хотите помогать уважаемым освободителям?! Как можно идти супротив?.. — Не найдя, видно, подходящего слова, он накинулся на Матрену: — Где твой мужик? Где? В Красной Армии? Сказывай!
Сбоку от Вали кто-то проворчал — так, чтобы гитлеровские прихвостни не слышали:
— У-у, гад…
Афанасий, желая, видно, Матрену выгородить, примиряюще произнес:
— Ну что бабенку мучить? Темная она… Советы над ней измывались, а теперь…
Матрена повернула к дезертиру залитое кровью лицо. Не отнимая от носа руки, посмотрела на Афоньку, вымолвила, не дав ему договорить:
— Иуда ты проклятый! Дезертир несчастный! — и потупила глаза, в черноте которых не то плескалась обида, не то горел стыд.
Старичок лет восьмидесяти с белой от седины бородой сказал, обращаясь к старшему полицаю:
— Что же это получается?! Разве так можно? Ето разве ослобожденье? Нет, ето… — и смолк, увидав, как начальник над полицаями потянулся к нему рукой с растопыренными желтыми пальцами.
Люди тихо загалдели. Полицаи, насторожившись, подскочили от подводы к скамейке. Валя, протиснувшись к Матрене, тянула ее за полу поддевки. Шептала: