Судьба. Книга 4
Шрифт:
— Правильно говорите!
— Святые слова, магсым!
— Если так, тогда вспомните девятнадцатый год, самый разгар войны, когда Советскую власть и за коленки, и за пятки, и за бока враги кусали, до горла её добираясь. Наш народ сильно бедствовал от бескормицы, а в России ещё хуже было — глину с голоду ели, камышовыми циновками люди обвязывались, потому что сопревшие штаны заменить нечем было. Но и тогда по ленинскому приказу Россия присылала нам и хлеб и мануфактуру. Ели вы этот хлеб? Получали ситец и бязь?
— Ели, магсым, спасибо Ленину, дай ему аллах здоровья.
— И бязь получали, хорошая бязь была, вот,
— Мы понимаем добро, помним, не надо стыдить людей, магсым. Мы-то ведь ничего и не требуем, так только… разговором тешимся.
— Кто ничего не требует, тот и сам ничего не даёт — так ещё Эфлатун утверждал, — сослался Черкез-ишан ка Платона. — Требуйте положенного, но и руки свои в праздности не держите — руками человеческими, а не языком земля устраивается. Может быть, окажется, что то, что вы издалека требуете, рядом с вами лежит.
— Истинно так!
— Усердному сам аллах на дороге кладёт!
— Мы не отказываемся работать, а только если власть будет каждую пятницу деньги менять, не будет ни доверия у людей, ни порядка на земле. Крепкие деньги — первый признак настоящей власти. А нынче — что? Мешок самана на миллионы оцениваем. Непорядок это.
— И в вагонах тоже порядка нет! Тесно, темно, все лезут — и кто купил билет и кто не покупал.
— Жуликов много развелось! Того и гляди, что «самарский» карман тебе «проверит»! Карманы-то оттопыриваются у нас от денег.
— Да, «самарских» развелось, как блох на больной собаке, впору полынным отваром мыться.
— От беспризорных полынью не спасёшься, на них облаву делать надо!
Проблема борьбы с беспризорностью стояла действительно остро. Много и своих сирот осталось после голода и войны — в обычное время их определили бы по родственникам либо в учреждение, так как не принято было у туркмен бросать осиротевших детей на произвол судьбы. Много понаехало и чужих в поисках тёплых краёв да вольных хлебов, отсюда и прозвище «самарские». Неизвестно, где они ютились по ночам, но днём рыскали проворными жуками в каждом людном месте — деловито подбирали недоеденные куски дыни и окурки, канючили кусочек хлеба или «миллиончик», не пропускали где что плохо лежит, привязывали к хвостам ишаков подожжённую, тлеющую ветошь. Некоторые предлагали свои услуги в том или ином деле— им обычно не верили, с руганью гнали прочь. Лениво от ругиваясь, они уходили снова попрошайничать и воровать, покорно принимать пинки и подзатыльники, а порой дело доходило и до самосуда — били их жестоко, особенно базарные торговцы. Был случай, когда дайхане, приехавшие на городской базар из дальнего аула, вырвали из рук озверевшей толпы уже забитого насмерть мальчишку и, потрясённые такой жестокостью, сами едва не поубивали нескольких торгашей.
В общем, беспризорникам приходилось не сладко. Черкез-ишан, обе жены которого не оставили ему потомства, относился к детям довольно равнодушно. Но надзор за детской беспризорностью входил в функции заведующего наробразом, и он, по долгу службы вплотную сталкиваясь с их неприглядным существованием, постепенно проникся живым человеческим участием, острой жалостью к этому маленькому беззащитному племени обездоленных и гонимых.
Не очень настроенный продолжать разговор, Черкез ишан собирался было оставить спорщиков. Но, во-первых, всем советским служащим вменялось в обязанности проводить агитационно-массовую
Но тут послышались крики: «Держите его… Ловите», и все увидели удиравшего мальчишку. За ним гнался здоровенный парень. Мальчишке кто-то подставил ногу. Он смаху шлёпнулся в пыль, выронив из-за пазухи серебряные женские подвески, тут же проворно по-кошачьи вскочил и снова упал, сбитый на этот раз кулаком преследователя. Свернувшись в комок, как ёж, он привычным жестом прикрыл голову руками. Преследователь, ругаясь на чём свет стоит, дважды с силой ударил его тяжёлым задубленным чарыком и поднял ногу, словно готовясь раздавить этот вздрагивающий комок лохмотьев и боли. Подоспевшей Черкез-ишан толкнул парня в грудь.
— Не смей! Убить хочешь?!
— Убью! — брызгал слюной парень. — До смерти затопчу проклятого «самарского»! Смотри — с волос у моей жены украшения срезал! У-у, проклятый!..
— Не бей! Мало что его жизнь обеими ногами топтала, так и ты туда же со своими сапожищами!
— Если не хочет, чтобы его били, пусть не ворует! — лютовал ограбленный.
— Пророк заповедал: «Вору и воровке отсекайте их руки в воздаяние за то, что сделали они, и как устрашение от аллаха», — ввернул своё слово давешний седобородый знаток корана.
Пользуясь суматохой, мальчишка собирался улизнуть. Но стрельнул глазами по плотному кольцу недоброжелательных лиц — и съёжился в ожидании своей участи. При словах старика он испуганно вздрогнул, побледнел так, что это стало заметно даже сквозь грязь и кровь на лице, суетливо спрятал кисти рук в лохмотья. Его насторожённый, как у дикого зверька, взгляд с надеждой обратился к Черкез-ишану — единственной защите среди этого мира зла.
Черкез-ишан сердито глянул на благообразного старца, так не вовремя вылезшего с «божественным воздаянием», подумал секунду и выскреб в своей обширной памяти подходящую цитату:
— «Не усердствуйте слишком в вашей религии», — заповедал пророк. И ещё он сказал: «Давайте сиротам долю их и не заменяйте дурным хорошего». Вот ты, — обратился Черкез-ишан к тяжело дышавшему парню, который, подняв с земли подвески, вытирал их рукавом, — ты почему не дал голодному сироте кусок хлеба? Он не из озорства побрякушки эти взял, он голоден, он хочет поесть хлеба. Накорми его, если можешь, и сделаешь доброе дело, мальчик будет тебе благодарен…
— Накормить?.. «Самарского» накормить?! — Парень выкатил красные белки глаз и вдруг извернулся, взмахнул узким лезвием чабанского ножа. — А ну, кто тут «самарских» защищает!..
Мальчишка пронзительно закричал, кинулся прочь. Его отшвырнули, как котёнка, в центр круга — седобородый знаток корана поусердствовал. Черкез-ишан перехватил руку с ножом, однако вряд ли справился бы с силачом-парнем, если бы не поспешили на помощь двое дайхан. Один из них упрекнул:
— Образумься, глупец, на потомка пророка руку поднимаешь — это же ишан Черкез!
Парень сник, как бычий пузырь, из которого выпустили воздух, покорно отдал нож, указательным пальцем руки сгрёб со лба пот.