Судьбы и сердца

Асадов Эдуард Аркадьевич

Ее? Да нет же, не ее, понятно!

А все-таки зачем же он пришел?

Ну, посмотреть на сына, вероятно,

А сын за мамин спрятался подол.

И, распахнув глазенки, удивленно,

Из-под бровей насупленных глядит,

Как незнакомец, словно бы смущенно,

О чем-то тихо маме говорит.

— За то, что я… Ты извини, Галина… —

Впервые за такой солидный срок

Решил вдруг навестить тебя и сына,.

Но ты поверь: иначе я не мог!

Прийти —

ведь это значит объясняться.

А что я мог сказать тебе тогда?

Двоим, я знал, бессмысленно встречаться,

Коль между ними выросла беда.

И я не мог… Ты понимаешь, Галя?

Придя, услышать горький твой упрек.

И там, в тайге, и после, на вокзале,

Я думал, собирался… И не мог…

Она молчала, у окошка стоя,

Подставив щеки струям ветерка,

И только пальцы быстрые порою

По раме барабанили слегка.

Все тот же профиль, та же нежность кожи

И та же синь больших спокойных глаз.

Знакомо все до мелочей, и все же

В ней было что-то новое сейчас.

Быть может, в том и пряталась причина,

Что вместо пышных золотых волос

Венок из двух тугих тяжелых кос

Кольцом лежал на голове Галины.

От этого казалось, что она

Чуть выше стала ростом и моложе.

Той и не той была теперь жена.

То мягче вроде б, то как будто строже…

Одно мешало в этот час Андрею

Назвать ее красивой до конца —

Шрам, что, полоской тонкою белея,

Бежал под глазом поперек лица.

Но при любви что значит эта малость?

Любовь? А разве он ее хотел?

Ведь он же сам писал тогда про жалость…

И гость, смутясь, неловко покраснел.

— Я часто думал про тебя, про сына…

Чего искал я? И куда забрел?

Нашел я привлекательность, Галина,

А красоты душевной не нашел.

Нет, ты не думай, я ее не хаю,

Какой мне смысл туманить ясный свет?

Она, быть может, вовсе не плохая,

Да вот тепла в ней подлинного нет.

Она красива, в этом нет секрета.

Улыбка, голос, горделивый взгляд…

А мне порою красота вся эта —

Как будто в будни праздничный наряд.

И не глупа, и инженер хороший,

А вот понять ни разу не могла,

Что жизнь без дружбы, ласки и тепла

Становится нередко скучной ношей.

И сам не понимаю: в чем причина?

Последний год все думаю, брожу…

Все так нескладно… Но прости, Галина,

Что я сейчас былое бережу…

— Нет, ничего… — Галина усмехнулась. —

О том забудь. Раз хочешь, говори.

Но грусть твоя не поздно ли проснулась?

Ведь

тут не год, а вроде б целых три…

И чуть в сердцах не обронила фразу:

«Ты все о ней… О трудном, о своем…

А вот не вспомнил, не спросил ни разу:

А что же я? Как мы-то здесь живем?»

И, будто в мысли заглянув Галины,

Понуря взгляд, Андрей проговорил:

— Небось считаешь, что тебя и сына

Я позабыл? А я не позабыл.

Я вижу вас. Но ты о том не знаешь.

Ну хочешь, вот скажу тебе сейчас,

Где ты с Сережкой вечером гуляешь?

В том сквере, где палатка «Хлебный квас».

Сказать по правде, мне ужасно стыдно,

Таясь, вот так за вами наблюдать.

Молчи. Я знаю, как тебе обидно.

И знаю все, что можешь ты оказать!

Я много думал… Трудно нам, не спорю.

И все же я решил тебя спросить:

Скажи, могла б ты, пересилив горе,

Вдруг разом все мне тяжкое простить?

Нет, я совсем не тороплю решенья.

Но помни: та не новая жена!

Что было там? Ошибка… Увлеченье…

— Предательство! — Отрезала она.

Негромкий голос будто слит из стали.

Андрей в глаза ей быстро посмотрел,

А в них такие молнии сверкали,

Что он, смутясь, на миг оторопел.

— Ты был на фронте, шел сквозь пламя боя.

Ответь же: кем считался там у вас

Боец, который, оробев душою,

Мог бросить друга в самый трудный час?

А разве час мой легче был в ту пору?

Недели две, как сняли бинт с лица,

И… будем откровенны до конца…

Мой «стан чудесный» превращался в гору…

С таким лицом куда мне было деться?

Но верилось: он любит… Ничего!

И чтоб в трюмо напрасно не смотреться,

Я закрывала попросту его.

И дождалась… Но говорить про это

Нет, право, ни желания, ни сил.

Припомни сам то «радостное» лето!

И вспомни только, как ты поступил…

Нет, я тебя, Андрей, не упрекаю.

Зачем упрек? Да в нем ли суть сейчас?!

Ошибка? Я ошибки понимаю,

Но тут все было хуже во сто раз!

Речь шла не просто про меня с тобою

И не про то, кто жестче, кто нежней

Нас было трое, слышишь, Громов, трое!

И третьему ты был всего нужней!

Не ты встречал тогда его с цветами,

А Варя… друг, сердечная душа!

Не ты сидел бессонными ночами,

Склонившись над кроваткой малыша.

Порой хворал он… Тронешь ночью темя,

Оно огонь… Губешки шепчут: «Пить!»

А ты, быть может, с кем-то в это время…