Судьбы изменчивые лики
Шрифт:
Отдушиной были утренние часы, когда он выходил в дюны. В ожидании того, что вот-вот распахнется калитка и он вновь увидит свою Анну, заключит ее в объятия, Казимир представлял, как снова сойдутся воедино миры — реальный и их особый, созданный только ими двоими мир. Несмотря на то, что их не минули разгорающиеся предвоенные страсти, и волей или неволей приходилось возвращаться к разговорам о будущем страны, своем будущем, они были счастливы. Но каждый из них в душе понимал, что пришло время ответить на главные вопросы в их отношениях, но начать первым этот разговор никто не решался. Так не хотелось трогать последнее, что оставалось в этом неспокойном мире, — их любовь.
Гедрюсу совсем не хотелось уходить. В их отношениях с Анной все складывалось хорошо, даже пугающе хорошо. Он нутром чувствовал, что так не бывает. Слишком уж все было ровным, спокойным. Их связь напоминала комфортную жизнь людей, когда опыт совместно прожитых лет как бы подсказывал, где нужно было уступить, где обойти острые углы, где прислушаться к мнению другого и согласиться с ним. На отдыхе такого не бывает. Гедрюс вспомнил свои, еще комсомольские, вояжи на юга, бурные, но быстротечные романы и такие же бурные выяснения отношений при расставании, несметное количество выпитого спиртного, а по возвращении — воспоминания о ловеласовских подвигах.
Единственное, что, пожалуй, делало его отношения с Анной неуютными, — он постоянно должен был принимать ее правила игры. Гедрюса все больше и больше угнетали подчеркнутые самостоятельность и независимость Анны. В нем, вроде бы, нуждались, но в нем, вроде бы, и не нуждались. Он, вроде бы, нравился, но и без него могли обойтись. Пересилив свои желания, под благовидным предлогом он даже сделал паузу в их отношениях. Гедрюс вспомнил, как тогда томился в ожидании звонка от Анны. Ему так хотелось услышать ее взволнованный голос, хотелось услышать, что его ждут, что без него скучают. В конечном итоге, он нахамил, кажется, всем, кто попался ему на глаза в офисе, наорал на обслугу, сказал что-то обидное Дайве и уехал на побережье. Пожалуй, впервые в жизни тогда ему захотелось побыть одному, просто пройтись вдоль берега, остыть, ответить, в конце концов, самому себе на постоянно задаваемый в последнее время вопрос: зачем ему это надо? До встречи с Анной в его жизни все было понятно. Он знал, что хочет от женщины, он знал, чего ждут от него. Гедрюс все больше начинал задумываться над тем, а надо ли вообще изобретать какие-то сложности в отношениях между людьми. И кто только придумал такие категории, как взаимопонимание, сопереживание, массу других условностей эмоционального плана. Есть воздух, вода, секс, без которых человек не может существовать. Как ими воспользоваться, каждый выбирает по своему усмотрению. А вдумываться, переживать, особенно тогда, когда, человек тебе действительно не безразличен, так утомительно. Лишние эмоции. Их можно потратить на созидательные дела, например, на зарабатывание денег, которые он так любил. Не то, чтобы они были культом или делали Гедрюса заложником их соблазна. Просто любое телодвижение, ход рождающейся мысли должны были, по его мнению, приносить деньги. Все в этой жизни должно быть рационально. Как, впрочем, и отношение к женщине. Ты вкладываешь в нее средства, свое личное время, определенную дозу эмоций, или, как сейчас модно говорить, души. За это ты должен иметь вполне конкретную отдачу в виде внимания, понимания, выполнения своего чисто женского предназначения и обязанностей. С эмоциями или же без эмоций, это уже зависит от обстоятельств. Хорошо, когда все понятно. В жизни и так все непросто, а тут еще эти особенности характера, понимание и непонимание, без них проще. Да, Анна хороша, умна, но она так самодостаточна, что чем-то удивить, а тем более вызвать в ней к чему-то интерес достаточно сложно. Да, она сексуальна, хороша как женщина, но с ней все время надо быть в напряжении, думать, анализировать, мучиться мыслью о том, соответствуешь или же не соответствуешь ее уроню, нравишься ты ей или не нравишься. И зачем все это надо? С Дайвой проще: минимум внимая, секс в меру потребности и полная уверенность в том, что тебя боятся потерять, поэтому все простят и поймут без всяких объяснений и высших материй.
Путаница в мыслях, алогичные параллели вызывали раздражение. Тогда эти не свойственные его характеру рассуждения привели к заливу. Хотелось идти и идти вдоль берега. Казалось, что так он сможет найти ответы на нечасто посещающие его философские вопросы о жизни, о себе, о любви.
Он бы еще долго мучился над ними, если бы вдруг не увидел Анну. Она была какая-то непривычно отрешенная, так глубоко ушедшая в свои мысли, что, казалось, для нее не существовало ни этого залива, ни этих людей, спешащих насладиться его красотами, ни реальности, которая совсем еще недавно определяла ее образ жизни, бытие. Это была совсем другая Анна. Она сидела по-бабьи одиноко на скамейке у самого забора рядом с калиткой деревянного особняка. Дом был старым, из числа сохранившихся довоенных построек, но, судя по внешнему виду, еще крепким. Казалось, что его хозяева много лет назад покинули его, а он, не тронутый временем, так и остался дожидаться их возвращения. Только облупившаяся краска, отвалившиеся в некоторых местах резные наличники, следы от многократно меняемого замка на входных дверях, говорили о том, что здесь присутствовало время, реальные люди, жившие по своим законам, события, каждое из которых оставило свой след. Поэтому хотелось, чтобы искусный мастер прошелся по его фасаду, возвратил ему первозданную неповторимость, восстановил все, как было задумано изначально людьми, которые создали его, вдохнули в него душу, благословили на эту долгую жизнь. Скорее всего, он был не жилым в последнее время. По местным законам о возвращении собственности бывшим хозяевам, дом, видимо, готовили к переоформлению. Анна то пересыпала золотистый песок из одной ладони в другую, то рисовала на песке какие-то только ей ведомые фигурки, а потом долго сидела, о чем-то задумавшись.
Гедрюс так и не решился тогда подойти к Анне, спросить, что ее так беспокоит, что связывает с этими местами, о чем думалось, а возможно, и вспоминалось.
Все эти события, мысли неожиданно соединились на одном временном пространстве, переплелись именно сейчас, когда ему так необходимо было ответить для самого себя на вопрос, что же ему делать дальше, как поступить: оставить все как есть и положиться на силу обстоятельств, судьбу, которые должны сами расставить все по своим местам, или же что-то предпринять, чтобы закрепить уже определившиеся отношения. Гедрюс опять поймал себя на мысли, что, несмотря на всю путаницу в мыслях, ему вовсе не хотелось уходить. Ему действительно, несмотря на все сомнения, хорошо с Анной. Пусть все было сложным для него, пусть он не привык к таким отношениям с женщиной, но, возможно, в этой непривычности и заключалось то ощущение потребности не просто обладать, а находиться рядом с ней. Это было нечто большее. Что именно: отношения, определенные судьбой, отношения, позволившие посмотреть на себя совсем с иной стороны. Гедрюс пока не находил ответа на все эти вопросы. Его мужское самолюбие подсказывало, что в данной ситуации лучше уйти, уйти по-английски, не прощаясь. Будут ли его просить вернуться, начнут ли с ним выяснять отношения? Наверное, нет. Анна не тот человек, который попросит о снисхождении. Их будущее? Для каждого из них оно — в созданном только их мире. Наверное, они проживут долгую и счастливую жизнь, как бы сказали в конце красивой и романтической сказки. Но в данном случае каждый по отдельности, вспоминая, что где-то, когда-то, на каком-то этапе в их жизни были только их отношения, отношения, которые вопреки всякой логике, стали возможны между такими не похожими, такими разными людьми.
Анна никогда не жила в этом доме, она не родилась в нем, с ним не были связаны ее воспоминания. Но она знала, нутром чувствовала, что ее место здесь. Эти дюны, эта калитка в дальней части двора, которая распахивала путь к заливу. Ее воображение постоянно рисовало какие-то картины прошлого. Скорее всего, они были навеяны рассказами о когда-то давно разыгравшихся в этой стране событиях, коснувшихся и их семьи. Она никогда не была их свидетелем, но из рассказов матери, бывших воспоминаниями, болью, трагедией ее бабушки, Анна как бы воспроизводила их очередность. Полоса светлая — любовь, страсть к умному, красивому, состоятельному и состоявшемуся молодому человеку. Любовь-сказка, любовь-надежда, мечты и планы, которые обязательно должны осуществиться. Полоса темная — давно ожидаемая, но так неожиданно начавшаяся оккупация. Страшная дорога в Сибирь, мучительные роды в каком-то заброшенном поселении, голод, скитания, непосильный труд чернорабочей, извечный страх за то, что ты родился не там и не тем, как требовали законы этой страны. И, конечно же, огромное желание выжить, чтобы рассказать своей дочери об этом заливе, дюнах, иной жизни, в которой они могли бы быть бесконечно счастливы. Все, что успела Анна, — это дожить своей очень короткой жизнью до того времени, когда смогла рассказать дочери об этих местах, людях, стране, о своей любви. Ее же мать так и не смогла добраться до этих мест. Она как бы готовила эту миссию для Анны. Вынужденный брак с военным крестьянского происхождения, исправленная биография, активная комсомольско-партийная стезя — все это позволило выбраться из глухих сибирских окраин, положить начало новой истории их семьи.
Последние годы ее особенно влекло и влекло сюда, она постоянно ощущала, что какие-то внутренние силы подталкивали ее вернуться к заливу, этому дому. Может, об этом просила уже далекая от них и этого мира Анна, завещавшая исполнить последнюю волю, — поклониться любимым местам, а может когда-то и вернуть ее прах родной земле. В свой первый приезд она даже не искала этот дом, просто шла и шла берегом залива. Еще издали, завидев усадьбу, точно определила, что это именно тот дом, куда так мечтали вернуться Анна и ее мать. Она прикасалась руками к его стенам, сидя на скамейке около старой калитки, перебирала песок. И как странно было тогда, в знойный июльский день, когда, казалось, все замерло на какое-то время от жары, вдруг услышать свое имя. «Анна! Моя Анна! Я знал, что когда-то увижу тебя. Анна, моя Анна», — только и повторял незнакомый, уже совсем пожилой мужчина. Скорее его можно было назвать стариком. Но от него исходили такая теплота, трепет, которые читались в его глазах, преображали его, делали выразительными и удивительно привлекательными некогда красивые черты лица. Воспоминания, незнакомец, который, возможно, знал ее, эта встреча, и именно здесь, у этой калитки старого дома. Как это было странно. Анну не покидало ощущение, что время все поменяло местами. Казалось, что она была какой-то совершенно другой, не той Анной, рациональной, динамичной, вечно стремящейся опередить ход времени, событий. А совершенно абстрагированной от мира, такой не спешащей, не ощущающей реальность.
Июльский зной делал свое дело. Как не стремился старик пересилить себя, дрема начинала одолевать его, а из глубин памяти медленно наплывали одно за другим воспоминания, которым он уже не сопротивлялся.
Казимир не находил себе места. Ему хотелось стонать, кричать, найти хоть какой-нибудь выход. Он метался, пытался что-то сделать. Но все это было так бесполезно, и от осознания того, что сделать ничего нельзя, что выхода практически нет никакого, и что бы он не предпринял, изменить уже ничего нельзя, становилось еще хуже. От безысходности он потерял ощущение времени, реальности, в которой пришлось оказаться. Кругом были люди, другая страна, куда он вдруг попал и из которой уже не было дороги назад. Казимир не знал, кого винить в том, что произошло. Да, он так мечтал попасть на этот престижный конгресс, куда со всей Европы съезжались ведущие медики со своими новациями. Предстояли интересные встречи, дискуссии. Казимир был так поглощен подготовкой, что даже не обращал внимания на то, что происходило вокруг. Ведь уже тогда был заключен пакт Молотова — Риббентропа, а в октябре 1939 года президентом страны подписан с Советами пакт о взаимопомощи. Эти события только и обсуждались практически всеми. В обществе спорили, задавали себе один и тот же вопрос: «Что это? Тонкий дипломатический ход или же сдача своих позиций, сговор и предательство руководства страны?» А ему казалось, что 1940 год обещал быть как никогда успешным для него. Он молод, респектабелен, его имя уже имело определенный вес в медицинских кругах, вышли его первые статьи с практическими наблюдениями, и они были хорошо приняты коллегами.
В первые часы, когда Казимир, весь искрящийся счастьем от успешного выступления перед светилами, услышал страшное сообщение, просто не понимал, что все это значит. Скорее не хотел понимать, или просто не мог. Это слово, это ненавистное слово «оккупация», леденящие душу вести с родины, его родины. В доме только и говорили об этом. Близкие не могли нарадоваться, что так вовремя приняли настойчивое предложение родителей Марты срочно выехать в Германию. И как кстати появился повод. Они должны были сопровождать сына на конгресс. Казимир так был поглощен подготовкой к нему, что все организационные вопросы все равно кому-то нужно было брать на себя.
С этой поездкой связывалось многое. Предоставлялась прекрасная возможность уладить не только свои дела, но и дела сына. Тема женитьбы отошла для него на второй план, что начинало пугать. Очень не хотелось, чтобы брак расстроился. В складывающейся обстановке не хотелось терять и поддержку этой влиятельной семьи. Именно сейчас надо было объединять капиталы, связи, чтобы удержаться на плаву, достойно выйти из сложной финансовой ситуации.
Казимира волновали совсем другие проблемы. Русские уже были на берегу залива. Кто-то, а не он, возможно, бредет сейчас берегом по его любимым дюнам, вдыхая морскую прохладу, распахивая свою душу ветру, морю, солнцу. А возможно, этим людям вовсе и не понять красоту мест, где прошла его жизнь, жизнь его предков, возможно, они вообще не будят у них никаких чувств. Для них все там чужое. Мысль о том, что с его Анной может что-то произойти, приводила его в ужас. До них уже доходили слухи о том, что всех, кто имел хоть какое-то отношение к аристократии, владел собственностью, без всяких разбирательств объявляли врагами народа, грузили в вагоны, в которых перевозили скотину, и целыми составами отправляли в глубь России. Мысль о том, что среди этих людей могла оказаться Анна, приводила Казимира в оцепенение. Анна, его Анна. Как они смогли. Она ведь совсем еще девочка, такая юная, такая светлая. Разве она может быть в чем-то виновата. А ее красота. Неужели кто-то надругается над ней, растопчет эту чистую душу. Как он был виноват, виноват в том, что уехал, что не был рядом с ней, что ничем не может помочь. Но как? Обстоятельства оказались выше его возможностей.