Судьбы крутые повороты

Лазутин Иван Георгиевич

«Все… Перехитрил. Удрал и даже мне не сказал. Я бы так никогда не сделал, — ругал я на чем свет стоит Мишку и короткими перебежками, напрямик, через огороды, на которых лишь кое-где белели кочаны капусты, летел домой. — Конечно, гнедого ты уже кормишь овсом, да еще утащил для него не один ломоть хлеба… Знаю тебя, всегда так делаешь, приманивая лошадь. Наверное, уже кликнул Трубичка и Пашку. Лучших коней разобрали, а мне оставили рыжую пузатую кобылу. Нет, так не пойдет, не по-братски… Будет и на моей улице праздник. Я тебе при случае еще не такую свинью подложу. Знаю теперь, где ты прячешь свои бабки. Будут сегодня

ночью плакать твои бабочки. А свои перепрячу. Да так, что никогда не найдешь».

По мере того как я приближался к дому, обида и злость распаляли мою душу все сильнее. А тут, как на грех, у соколовского проулка мне повстречалась стайка ребятишек, которые, окружив рыбака Фокея, что-то возбужденно выкрикивали. Я не хотел останавливаться, в моем воображении все больше и больше места занимал гнедой тонконогий жеребец со звездочкой на лбу. Но Пашка Шамин, который на мое счастье не убежал к Мишке, позвал меня.

— Ванька, хошь посмотреть лебединое яйцо? Фокей в камышах за Черненьким озером нашел. Два яйца, одно оставил, а другое взял.

Лебединых яиц я еще никогда не видел. А посмотреть хотелось. Раз ребятишки подняли такой гвалт — значит, интересно, наверное, очень большое. Я подошел к ним.

— Где яйцо-то? — спросил я, глядя в давно небритое лицо Фокея. На рыбаке была брезентовая куртка и высокие резиновые сапоги с отворотами. От него попахивало водочным перегаром. Этот запах я всегда ощущал, когда у нас бывали гости.

— В карман слазь, в руку не входит, — подзадоривал меня Пашка и полез было к Фокею в карман, но тот ловко увернулся.

— Хватит, уж сколько раз щупал, надоел мне! — шикнул на Пашку Фокей и своей изуродованной рукой — ранен был в Порт-Артуре — попытался сам залезть в карман, но тщетно.

— Можно? — попросил я.

— Давай, а то моя култыга не слушается, — благодушно сказал Фокей и повернулся ко мне.

Я сунул руку в карман куртки старого рыбака. Выразить не могу, что произошло со мной в следующую секунду.

Что-то холодное, бархатно-скользкое, гибкое обвило мою руку. «Змея!» — молнией пронеслась мысль, и я рванул руку из кармана. И точно: кисть обвила серая гадюка. Более ужасных мгновений в жизни я не испытывал. Рванулся так — сработал инстинкт спасения, — что, змея, сорвавшись, улетела аж к изгороди Юдинского огорода. И хохот, восторженный, визгливый хохот ребятишек, в котором звучали и нотки страха (а вдруг я кину змею на кого-нибудь из них) так больно ударил меня в самое сердце, что я почувствовал себя гадко, как никогда. Страшно, обидно, досадно… Я даже заплакал, забыв о гнедом жеребце, к которому так стремился.

Судя по лицам старика Фокея и ребятишек, я понял, что окончательно вышел из себя.

Вот она одиссея деревенского юмора, голгофа шуток, от которых, если не становятся на всю жизнь дураками, то иногда доживают до старости и умирают заиками, становясь посмешищем на всю жизнь.

Домой я пришел весь в слезах. Распряженные во дворе лошади, привязанные к задранным дышлам бричек, мирно похрустывали овес. Гнедой жеребец, пофыркивая в кошелку с овсом, длинным густым хвостом сгонял с крупа присосавшегося паута. Я смотрел на него, а в глазах все еще извивалась серая змея. Толька и Петька, прячась за колесами брички, пытались вырвать из хвоста рыжей кобылы волосы для кнута. Кобыла была смирной и никак не реагировала,

когда они, намотав на указательный палец волосы, резким движением вниз вырывали их. И тут же, опасаясь, что лошадь лягнет, отскакивали в сторону, все время косясь на дверь сеней, откуда каждую минуту могли показаться кормачевские колхозники. Мишки на дворе не было.

— Что вы делаете?! — крикнул я на братьев, которые не видели, как я вошел во двор.

Испуганные выражением моего перекошенного лица, они отскочили в сторону и убежали в огород.

— Что с тобой, сынок? — тревожно спросил отец, когда я вошел в избу.

С трудом сдерживая рыдания и не в силах унять нервную дрожь, я рассказал обо всем отцу.

— Где он, этот Фокей! Сейчас он у меня получит! — воскликнул отец, и я решил, что он сейчас пойдет бить ему морду.

— Не надо, папаня, он старик… — начал я уговаривать отца, который уже снимал с гвоздя фуражку.

Отца остановил и Данила.

— Петрович, сядь. В сердцах греха наделаешь. Остынь, завтра с ним поговоришь. Не рушь беседы. Мы ведь с тобой год как не виделись.

На столе в кухне стояла начатая четверть самогона. На лавке и на бабушкином сундуке расположились еще два незнакомых мне мужика и баба, что сидела на возу в клетчатом платке. Лица у всех — или от выпитого самогона, или от ветра и солнца — были красные, возбужденные. Бабушка хлопотала у шестка печи. На сковородке горячим парком дымились крупные куски жареной щуки. «Привезли кормачевцы, — подумал я. — У нас последнее время щука почти вся вывелась, ловятся лишь караси да ерши». Брата в избе не было.

— Папаня, а где Мишка? — спросил я отца, чувствуя, как вся злость, накопленная за дорогу, словно испарилась.

— Понес матери передачу. Есть хочешь? Садись.

Запах жареной рыбы щекотал ноздри, дразнил.

— Погоди, успеешь за стол! Посмотри на свои руки, — встряла в разговор бабушка, которая вечно все замечала, до всего ей было дело.

Я пошел в сени и для вида раза три громко звякнул соском чугунного умывальника, в котором воды было на донышке. А грязь на руках размазал, оставив ее на мокрой холщовой утирке.

Сел между разрумянившейся бабой и Данилой, который только что разлил по граненым стаканам самогон и поздравил отца с новорожденной.

Почуяв запах жареной рыбы, вбежали Толик с Петькой. Остановились у печки и, переминаясь с ноги на ногу, глядели то на отца, то на бабушку. Оба ждали команды отца. За столом он был строг и не всегда, не при всех гостях мог посадить за общий стол детей. По лицу отца, который, поднеся ко рту стакан с самогоном, вдруг задержался, я понял, что он решает: пригласить малышей к столу или сказать бабушке, чтобы та покормила их попозже.

— Ну, что? — спросил отец, переводя взгляд с Петьки на Тольку. — Щучки охота отведать? Мамаша, — отец круто повернулся к бабушке. — Посади их в горнице. Да смотрите скатерть не обляпайте.

Толька и Петька схватили со стола по куску хлеба и юркнули в горницу.

Когда мужики выпили по полстакана самогона за новорожденную и, кряхтя, закусили солеными огурцами, я, осмелев, повернулся к Даниле.

— Дядя Данила, а когда лошадей поить?

— Потерпи, скоро поедем. Только на гнедка мне, наверное, придется сесть самому. Уросливый, чужих наровит сбросить, шайтан. Признает только меня.