Судьбы крутые повороты
Шрифт:
Мало в нашем селе было ребят, которые не боялись Ваньку Ермака. И среди них наш Мишка. Оба невысокие, широкогрудые крепыши, лобастые, только волосом Ванька был мерен, словно жук, да лицо бровастое, глаза цыганские. Были они ровесниками. Однажды Мишка и Ермак сцепились. Из-за пустяка. Мишка на площади перед школой лез по скользкому шесту, впиваясь в него пальцами рук, ступнями босых ног, обвивая его коленками и локтями. Уже долез было до конца: через полметра можно уцепиться за кольцо, отдохнуть и, поплевав на ладони, спускаться. Но в это время к спортивной площадке подошел Ермак. Он бросил на землю окурок,
— Уйди, сволочь!.. Изуродую, как Бог черепаху!
Угроза только раззадорила Ермака. Он начал трясти шест сильнее. Не достигнув кольца, Мишка быстро, обжигая ладони и ступни ног, сполз с шеста. Лицо его было бледное. А Ермак стоял и нагло улыбался.
— А, это ты, Старый? А я тебя и не узнал.
Удар Мишки был неожиданный. В нижнюю челюсть, снизу вверх, отчего Ермак клацнул зубами и пошатнулся. Вторым ударом, тоже в челюсть, но сбоку, Мишка сбил Ермака с ног. В деревенских драках это считалось венцом победы. Все, кто был на спортивной площадке, затихли. Сбить с ног Ваньку Ермака!.. Этого пока еще никому не удавалось. Но Ермак был не из тех, кто после первой промашки падал духом. На ноги он вскочил, как пружина, весь подобрался, втянул голову в плечи и, прижав кулаки к груди, пошел на приготовившегося к защите Мишку.
Дрались они отчаянно, с подвизгами, пускали в ход резкие пинки, норовя попасть в пах, у обоих из носов и разбитых ртов шла кровь, но никто не хотел сдаваться.
Меня всего колотило. У ограды могилы, в которой был похоронен партизан времен Гражданской войны, я подобрал половинку кирпича и уже было кинулся на подмогу Мишке, но меня вовремя удержали ребята постарше. А наблюдавший за дракой райисполкомовский конюх вырвал из моей руки кирпич, закинул его за ограду и грубо матюгнулся.
— А ты… куда, с кирпичом?! Видишь, на равных! Пусть покончат.
Обессилев, Мишка и Ермак до тех пор волтузили друг друга, пока не упали оба и не начали кататься по земле, и здесь стараясь угодить друг другу кулаком в нос или в зубы. И все-таки Мишка, лежа на земле, оказался ловчее. Выбрав момент, он так точно и так резко саданул Ермаку коленом в пах, что тот взвыл и ослабил руки. Этой растерянностью брат и воспользовался. Он применил такой болевой прием, коварство которого я не раз испытал на себе. Намертво зажав левой рукой шею Ермака, так что у того побагровело окровавленное лицо, он большим пальцем правой руки нажал ему за ухом «кнопку». Думаю, что через эту «кнопку» прошли многие деревенские ребятишки, когда старшие, потеряв терпение, начинают показывать свою власть над младшими.
Видя, что Ермак, разбросав руки и тяжело дыша (левая рука Мишки все сильнее сдавливала его шею), готов сдаться, брат ослабил руки, быстро вскочил на ноги и оставил своего противника лежать на земле. И этим Мишка перехитрил Ермака, сыграв в великодушие.
Ермак вставал медленно, вытирая с лица рукавом рубахи кровь. Тоже самое делал и Мишка. И тут хромой райисполкомовский конюх, который в течение всей драки испытывал что-то вроде азарта, отчего не мог стоять на месте и все время вставлял словечки, выдававшие в нем бывшего неуемного драчуна, сделал то, что для Ермака было больнее Мишкиных оплеух, ударов в пах и «кнопки». Он подошел к Мишке, взял
— Победа! — хрипло выкрикнул конюх и пожал крепко Мишкину руку. — Вот так завсегда: держись, мать-честная, до победы! — И, повернувшись к Ермаку, приободрил его: — А ты не горюй… Ты тоже молодец! Он взял тебя началом. Наверху всегда бывает тот, кто начинает.
После этой стычки вся ребятня на второй же день узнала: «Старый» (это была кличка Мишки) отвалтузил Ермака. Авторитет брата перешагнул границы Пролетарской, Майской и Рабочей улиц. Он докатился аж до старого базара, что в конце Сибирской. Узнали о поражении Ермака и на Колтае, за переездом. Эту глухую и тихую окраину села мы считали чем-то вроде Камчатки.
После этой драки Ермак, узнав, что я брат «Старого», не стал при встречах обыскивать мои карманы, в которых у меня, кроме моркови, репы или бобов, почти никогда ничего не было.
И вот Мишка, который одолел в драке самого Ваньку Ермака, к гнедому жеребцу сразу подойти побоялся!
В этот вечер я уснул самым счастливым человеком на свете. Удивляло то, что упал с коня на полном галопе, а вот нигде, ни в одной косточке, ни в одной жилке — ни синяка. Уже засыпая, я слышал, как Данила, опорожняя четверть в граненые стаканы, сказал:
— За твоих сынов, Петрович! С такими орлами не пропадешь. Это не то, что я… Бог не послал мне сыновей, наградил двумя девками, и те несчастные: одна раскосенькая, другая хроменькая. За твоего Ваньку. Сто сот стоит парень. Мне бы такого сына.
Отец чокнулся граненым стаканом о стакан Данилы и, помолчав, сказал:
— В меня, дьяволенок, пошел. Таким же растет оторви-голова.
Мишка подкатился ко мне, обнял и прошептал на ухо:
— Завтра я Очкарику набью морду.
Ночью мне приснилась змея, огромная, длинная, извивающаяся. Потом много-много змей, обвивающих мои сапоги, с шипеньем ползущих на меня со всех сторон. Я дико закричал и проснулся в холодном поту.
— Что с тобой, сынок? — прозвучал в темноте испуганный голос отца. Свесившись с кровати, он тряс меня за плечо. Избавившись от кошмарного видения, я сидел на подстилке. Зуб на зуб не попадал.
— Змея… Опять змея, папаня… — проклацал зубами я.
— Иди ко мне, сынок, — позвал он меня, и я юркнул к отцу на кровать.
— Да ты весь трясешься. Успокойся. Я завтра тому гаду вторую руку покалечу.
Отец прижал меня к груди, и я начал постепенно приходить в себя. А когда улеглась дрожь и равномерный отцовский храп успокаивающе и однотонно прозвучал совсем рядом, незаметно для себя уснул, провалившись во что-то мягкое, обволакивающее.
Ярмарка
Проснувшись, я увидел, что в окна вплывало солнечное воскресное утро. Отца рядом уже не было. Мишки тоже. Постель убрана. Я прислушался: в кухне бабушка гремела у печки рогачем. По звуку догадался, что она вкатывает на катке чугун. Я вышел на кухню и первым делом бросил взгляд на печку: ноги Толика и Петьки с нее не торчали. Поднялся на приступку — их и след простыл.
— Где же все? — спросил я у бабушки.
— Как где — уехали, — благодушно ответила бабушка, даже не взглянув на меня. — Кому что: кому сон, а кому — ярманка. На пуховой перине-то, поди, сны царские снились.