Судьбы крутые повороты
Шрифт:
— Не перевелись! — прорезал легкий гул толпы звонкий голос.
От этого голоса по спине моей поползли мурашки. «Отец, — екнуло сердце. — Его голос…» Я повернулся в сторону. И не ошибся. В толпе мелькнула его серая, выгоревшая на солнце фуражка, которая плыла мимо картузов, кепок, тюбетеек, женских платков и шалей… Удивленная толпа почтительно расступалась. Отец вскочил на сцену и, отряхнув ладони, вытер со лба пот. Кровь бросилась мне в лицо. Стыд, радость, страх и еще какие-то пока непонятные чувства овладели мной, и я, изо всех сил вжав голову в плечи, затаил дыхание, как перед сильным ударом, который вот-вот должен обрушиться на меня.
Смелость отца толпа
— В перепляс включается бригадир плотнической бригады села Убинск… — и он назвал имя, отчество и фамилию отца, который, чтобы унять нервную дрожь — я эту его привычку хорошо знал, — стоял посреди сцены, напротив артистов, и крепко сжимал кулаки.
Началась пляска плавно, чинно, с фасонными выбросами рук. Артист и отец плавали около разодетой в цветастые юбку и кофту девушки, как два селезня вокруг серой утки. Потом ритм пляски начал постепенно набирать темп, нарастать. Движения рук и ног плясунов становились быстрей, стремительней, но плавности и красоты не теряли. Баба на возу, конечно, не знала, что на сцене пляшет мой отец. И я был готов обнять ее и расцеловать, когда она громко, так, чтобы слышали другие, сказала:
— Наш-то пляшет лучше, чище…
А отец уже входил в азарт, выбрасывал все новые и новые колена. Артист, хотя плясал и чисто, но больше повторялся. И это, как мне показалось, замечала публика. Плясун из ансамбля пошел вприсядку и начал выделывать круги вокруг своей партнерши. Тогда отец тоже, не нарушая стиля перепляса, пошел вприсядку, причем ноги выбрасывал так далеко вперед и так стремительно, что опять кто-то из публики не вытерпел и громко бросил:
— Городской буксует!.. Наш-то, как молния!.. Давай, давай!..
— Егор, не подкачай! — раздался над толпой чей-то знакомый голос, и его тут же поддержал надтреснутый басок из толпы:
— Наша бе-е-рет!
— Егорушка-а-а! — пропел тоненький фальцет прямо у самого края подмосток. — Юлой, юлой!.. Бей его козырем!..
Присядка артиста становилась тяжелее, он явно сдавал. А отец, легчая с каждым движением, плыл юлой вокруг танцовщицы. Он то и дело поправлял спадающую на лоб фуражку, которая ему явно мешала. Я готов был крикнуть ему: «Сбрось фуражку!..», но не решался.
Почувствовав, что артист уже выдохся и, словно услышав мой призыв, отец лихо сорвал с себя фуражку, отшвырнул ее в сторону, встряхнул кудрями и, повернув голову к баянисту, запальчиво крикнул:
— Жарче!..
Баянист начал наращивать темп. И отец все быстрее плясал вприсядку. Теперь уже артистка, видя, что отец побеждает соперника, стала сизой голубкой порхать вокруг него. А ее партнер, только подплясывал на одном месте и звонко бил ладонями о голенища сапог. Почувствовав, что проиграл состязание, он теперь уже подыгрывал отцу.
Теперь отцу уже мешал пиджак. Не ослабляя темпа пляски, строго придерживаясь ритма аккомпаниатора, он двумя-тремя движениями рук и плеч сбросил с себя пиджак, озорно помахал им над головой и отшвырнул его в сторону, туда, где валялась фуражка.
Не дожидаясь конца перепляса, публика забила в ладоши, загудела. Голоса одобрения и похвалы слились в сплошной гул.
А отец рискнул пустить в ход свое коронное, но очень сложное колено: перекувырнулся через голову и, заложив ноги на руки, на одних руках, в темпе «Барыни», сделал несколько стремительных прыжков вперед и тут же, как пружина вскочил на ноги.
Артист, склонив низко голову, стоял неподвижно на месте
Вряд ли когда-нибудь потом, проживи я хоть сто лет, мое сердце будет переполнено такой гордостью, такой радостью и торжеством победы. С этим чувством может сравниться разве только счастье, которое распирало и до слез бередило наши солдатские сердца, когда мы, гвардейцы прославленных «катюш», входили в освобожденные города и села и обнимали плачущих и рыдающих на нашей груди седых матерей и измученных в неволе стариков. Но это уже была другая радость, другая гордость — гордость солдата-освободителя.
Словно поглупев от счастья, я выкрикивал какие-то приветственные слова и кричал «ура». Мои выкрики тонули в разноголосом гуле толпы. Баба на возу, которая, не находя подходящих слов для похвалы, несколько раз вслед за мной истошно прокричала «ура», не переставая хлопать в ладоши. Знающий свое дело конферансье поднял с подмостков отцовский пиджак и фуражку, аккуратно отряхнул, подошел к отцу и картинным жестом предложил ему одеться. Это смутило отца. Он даже конфузливо попятился, что вызвало добродушный смех в публике, но потом взял пиджак, накинул его на плечи и надел фуражку. Не зная, что ему дальше делать, он переводил взгляд с публики на артистов. Потом махнул рукой, спрыгнул со сцены и сразу же попал в кружок своих дружков-артельщиков, которые, пока он плясал, сумели протолкаться поближе. Стоя на колесе телеги, я видел, как они принялись тискать его в объятьях, хлопать по плечу, жать руки…
То ли для вида, то ли уж так полагается по условиям всякого конкурса, конферансье обратился к публике: не желает ли еще кто вступить в соревнование? Но тут же из толпы полетели выкрики:
— Подводи черту!..
— Выше головы не прыгнешь!..
— В таком случае, — провозгласил конферансье в рупор. — Решение жюри будет объявлено через пять минут! — И снова толпа загудела:
— Какое решение. И так все ясно!..
— Наш выиграл!..
— Победил Егор!..
Пока жюри совещалось, я изрядно переволновался. Масло в огонь подлила баба на возу. Повернувшись ко мне, она как равному сказала:
— Обжулят! Вот посмотришь, обжулят. Знаем мы этих городских, они копейку прижимать умеют.
— Да неужели обжулят? — дрогнул я, и тревога моя усилилась.
— На это они мастера! Я прошлой весной была в городе, дак меня там так обшпокали, что я век не забуду. Вот такой же толстенький ферт, тоже при галстуке, в костюмчике, в очках, наверное, тоже из артистов… На барахолке… Своими руками держала: отрез как отрез, три с половиной метра, сама померяла. Отсчитала ему своими руками двести рублей, он на моих глазах кинул мне в мешок отрез бостона да еще наказал: «Ты, тетка, прячь скорей свой мешок, а то здесь милиция шастает, отберет да еще оштрахует». А приехали на квартиру — мы останавливаемся у братиного шурина, в депо работает, смазчиком — полезла в мешок, там, мать ты моя родненькая, не бостон, а свернутый кусок мешковины. Я так и ахнула. — Баба поправила на голове спадающий на плечи платок. — С тех пор на этих городских глаза бы мои не глядели. В каждом вижу мошенника. — Баба кивнула в сторону подмостков. — И этот тоже, по всему видать, хороший гусь. Вишь, решать пошли!.. А что тут решать, когда и слепому видно, что наш переплясал всех ихних артистов. А обжулят… Вот посмотришь — обжулят.