Судьбы крутые повороты
Шрифт:
Когда я положил перед ней на стол толстую пачку захватанных пятерок и червонцев (мои премиальные и отпускные), она просветлела лицом.
— Теперь, сынок, пожалуй, мы купим поросеночка. Я договорилась с Ионихой, она уже отметила чернилами хвостик самого крупненького, и по сходной цене.
Я молчал, глядя на маму и любуясь, как разглаживались на ее лице морщины, как радостно смотрела она в будущее, и не перебивал.
— Картошки у нас хватит до осени, мешка два даже продадим, есть свекла, есть кормовая морковь, между делом к зиме и выкормим поросенка пудов на семь-восемь. А то гляди, какой ты худющий после войны, я заметила, на ремне прожег еще две дырки. — Время от времени смачивая слюной пальцы, мама, не торопясь, беззвучно шевеля губами, сосчитала деньги. —
И мама пододвинула ко мне стопку ассигнаций.
Ее слова меня умилили. Я взял со стола деньги и положил перед ней.
— Нет, мамочка, уж как ты командовала всей нашей гвардией, так и продолжай. Ты всегда была у нас Чапаевым, а отец — Петькой. — Я прошелся по кухне и, мысленно подбирая более мягкие слова, сказал то, что прочно утвердилось в моих планах и чего я уже не имел права скрывать от матери.
— Мама, к сожалению, я болен Москвой, и болезнь эта неизлечима. Я подхватил ее там, в Москве белокаменной, а усугубил эту болезнь великий французский писатель Бальзак. Устами одного из своих героев он сказал: «Если ты собрался воевать с небесами, — бери прицел на Бога!..»
Очевидно, мои слова ввели маму в заблуждение.
— А причем тут небеса и Бог? — как-то виновато спросила она.
Я расшифровал ей значение этого образа-сравнения:
— До тех пор пока в центре Москвы в сотне шагов от Кремлевской стены стоит Московский государственный университет имени Ломоносова, а в этом университете есть юридический факультет, учиться в котором мы с Шуркой Вышутиным поклялись на второй день после ареста наших отцов, никаких разговоров о пединститутах в нашей семье не должно быть. Я тебя прошу об этом, мама.
Постучавший в окошко почтальон оборвал наш разговор. И, к счастью, вовремя.
Письмо было от Толика. Он писал, что пока жив, здоров, план завод выполняет, отпуск дадут не раньше августа. И тут же жаловался: вот уже третий месяц его мучает кашель, а врачи, когда температура нормальная, бюллетеня не дают. Особенно тронули меня слова:
«Мама, попроси Ваню, может, он приедет в Белово и вытащит меня из этой жаровни. С таким же кашлем двух моих друзей по цеху комиссовали, дали группу инвалидности, взяли адреса, куда они поедут, чтобы переслать им медали „За трудовую доблесть“. А ведь им, мама, всего по восемнадцати лет. И в их-то годы инвалидность? Я одного этого слова боюсь…»
Я так расстроился, что не мог сидеть дома. Дорога до озера заняла больше часа. Я искурил несколько самокруток, пока, наконец, не пришел к твердому решению. Вернулся домой, увидел на столе нетронутую пачку денег и взволнованное лицо матери. Она с надеждой посмотрела на меня и спросила:
— Ну, что будем делать, сынок?
Моя нелепая улыбка еще больше обеспокоила маму.
— Чему ты улыбаешься? Ведь нужно что-то делать, спасать Толика.
— Ступай к Ионихе, — твердо сказал я, — и скажи ей, чтоб она смыла чернила с хвостика самого упитанного поросенка, потому что покупать его мы не будем. Деньги, которые я получил сегодня, прихвачу с собой. Они могут пригодиться. Сейчас трудные дела часто решают деньги, а их у нас кот наплакал.
Сборы в дорогу заняли всего один день. Мама купила два десятка яиц, три буханки хлеба, достала из погреба припасенное к Пасхе сливочное масло, сбитое Петькой в кувшине, вечером откуда-то принесла шмат свиного сала. Петька насыпал мне мешочек крепкого самосада, и мы всей семьей отправились на станцию. Зина послала со мной маленькое письмецо, в котором сообщала, что раскрасавица Надька Юдина часто спрашивает, когда Толик приедет.
Пассажирский «пятьсот веселый» должен был прибыть на станцию Убинская в одиннадцатом часу. Чтобы не возвращаться домой, мы провели полтора часа в околовокзальном скверике, за войну так заросшем тополями и акациями, что даже солнце не пробивало их буйную листву.
Думаю, помогли мне сержантские погоны и мольба матери, Христом Богом просившей проводницу не высаживать меня. Но та не взяла даже два червонца, которые я пытался опустить в карман ее форменной блузы.
— Нет-нет, не могу, сейчас за это снимают с работы, а у меня семья, трое детей…
И тут я решился на «святую ложь».
— Девушка, милая сестричка, ведь я солдат, отстал от воинского эшелона, который только что в Убинске набирал воду… А у меня в этом родном селе мать, родные братья и сестры, я их не видел целую войну, думал, успею хоть пять минут побыть в родном доме, но, как оказалось, эшелон ушел всего несколько минут назад. В Чулыме через час мы его догоним. Командиры меня даже не хватятся, а ребята не выдадут. Если вы не разрешите мне постоять час в тамбуре, меня отдадут под суд военного трибунала и посадят как дезертира…
Последние фразы я произносил в то время, когда буфера вагонов лязгнули и чугунные колеса стукнули на стыках рельсов. Проводница смягчилась.
— Ладно, довезу тебя до Барабинска или даже до Новосибирска. Только не выдавай меня, если пройдет военный комендант. Положи свои вещи в служебное купе и сиди там сколько нужно. Документы при себе?
— С документами у меня все в порядке.
Почти до самого Новосибирска я просидел в служебном купе проводницы. Она, не раз всплакнув, рассказывала о том, сколько горя принесла ее семейству война, с которой не вернулся муж, погибший при штурме Бобруйска. Глядя на медали и гвардейский значок на моей гимнастерке, она с болью и гордостью сказала, что такие же боевые награды были и у ее мужа.
— Сейчас вот поднимаю трех сиротинок, старшему сыночку десять, дочкам — семь и пять.
Я вышел из служебного купе, подхватив свои вещички, когда тамбур был уже заполнен выходящими из вагона пассажирами. Не знаю, какая душевная сила и братская нежность овладели мной, когда я от всей души поблагодарил проводницу.
Тетка, которая знала по моему письму, что я вернулся в Убинск, встретила меня с нескрываемой радостью. И только через полчаса, после беседы о житье-бытье, когда она загоревала, что ей нечем кормить свиней и в бочках ни ведра барды, я понял, что тарелку борща и пару котлет мне сегодня придется отрабатывать. Благо, что до спиртозавода было не так уж далеко. Четыре последних года перед войной, когда я учился в Новосибирске и жил у дяди, эту бардовозную разбитую дорогу люто возненавидел. Но что поделаешь: за старое добро нужно отвечать добром, хотя я, сидя в служебном купе вагона перед подходом поезда к Новосибирску, твердо решил сегодняшний день посвятить встрече с Ниной Бондаренко и Пашкой Новиковым, моими самыми близкими друзьями довоенных лет. А в Нину я был втайне влюблен. Да и я ли один?..
Но после двух привезенных десятиведерных бочек барды (я стоял в оглоблях, а тетка подталкивала бочку сзади) пропиталось потом не только мое белье, но взмокла и гимнастерка. И мне казалось, что я весь пропах этим свиным пойлом. Идти на свидание с Ниной, которая еще до войны чутко реагировала на запах духов, было просто невозможно.
В Белово я ехал уже не «зайцем», а в купейном вагоне. И все-таки нет-нет, а вспоминал милую проводницу. Приехал я в двенадцатом часу ночи. От пассажиров в купе, живущих в этом городе, узнал, что сталепрокатный завод, на котором работает мой брат, всего в двадцати минутах ходьбы от вокзала. Днем туда ходит автобус.