Судьбы крутые повороты
Шрифт:
Заснуть долго не мог, жгли бока и спину горячие кирпичи печки. Наверняка она была протоплена вчера, до слуха доносились протяжные глубокие вздохи мамы. В памяти всплыло стихотворение Марка Максимова, которое словно обожгло своей искренней душевностью:
Жен вспоминали на привале, Друзей в бою, и только мать Не то и вправду забывали, Не то стыдилисьЯ не помню, в какой газете или журнале попались мне на глаза эти стихи, но после их прочтения отыскал сборник стихов Максимова, замечательного поэта-фронтовика, судьба которого на дорогах войны сложилась так тяжело: плен, побег, мучительный путь к своим. Царство тебе небесное, дорогой Марк. Ты заслужил его как воин и как поэт…
Тяжелые мысли, как камни, ворочались в голове. Противней всего станет необходимость придумывать всякие небылицы для знакомых, которые знали, что я со старшим братом уехал в Москву и поступил в институт. Эту весть сияющий от счастья Петька наверняка разнес уже по всему селу…
Но на следующий день, когда я вышел на улицу, меня ждала неожиданная встреча, которая оказалась как раз удачной. В высоком мужчине с черными всклокоченными бровями и взлохмаченной шевелюрой я не сразу узнал Леньку Сикору, который был старше меня на три года и когда-то учился и дружил с моим старшим братом Мишей. Когда брат в девятом классе выполнял на турнике «скобку», Ленька уже крутил «солнце». Об этом знала не только школа, но и подростки всего села.
Судя по его твердой походке и гордой посадке головы, можно было предположить, что война, через которую он прошел, Леньку не искалечила. Рослый и широкоплечий, он выглядел старше своих лет. Мы обнялись, и через несколько минут сумбурного и взволнованного разговора я узнал, что он работает директором средней школы и преподает историю.
— Давай-ка, Ваня, зайдем на часок в «Шанхайку». Помянем Мишу. — Он прижал к груди свою широкую ладонь. — Поверь, прошел почти всю войну, после ранения завершил ее в Варшаве и ни разу не плакал… Даже когда хоронил боевых друзей. А вот когда мне Петька сказал, что Миша, лучший друг моего детства, погиб при взятии Шимска, плакал. Даже зверски напился в этот день.
Глаза Леньки налились слезами.
— Что это за «Шанхайка»? — спросил я.
— А это, Ваня, так теперь кличут наш местный сельский ресторан, где водку пьют не рюмками, а гранеными стаканами.
Ленька с особым нажимом сделал ударение на последнем слоге.
«Шанхайкой» теперь называли довоенную сельскую столовую, которая даже в базарные дни не заполнялась наполовину, зато во время различных районных конференций работала в две смены. Я ее посетил только один раз — в день отправки нашего эшелона с призывниками. Это было так давно.
Просторный зал с дюжиной четырехместных столиков был заполнен наполовину. В левом углу отгорожена отдельная комнатка, которой до войны не было. Тронув меня за локоть, Ленька потянул меня туда.
— А это что — для высоких благородий? — спросил я.
— Ты почти прав, для блатных.
Мы сели в углу за столик, на котором стояла высокая стеклянная вазочка с бумажными цветами. Кроме нас в этом блатном отсеке никого не было. Ленька на минуту отлучился, и следом за ним в закуток вошла высокая крутобедрая блондинка с копной вьющихся волос и большими карими глазами. Таких в Сибири по справедливости считают красавицами. Все было при ней: и стать, и рост, и зовущая, приветливая улыбка. Мне сразу же показалось, что когда-то я видел эту молодую женщину. По виду ей было лет двадцать пять, не больше. Но почему, почему она как-то по-особому улыбалась мне? Ленька представил ее.
— Это, Иван Георгиевич, директор нашей «Шанхайки», Наталья Николаевна. Когда-то мы с ней учились в одном классе.
— Ваня, да разве ты не узнал меня? — спросила Наталья Николаевна.
Обращение на «ты» меня несколько смутило.
— Узнал, но пока что-то плохо припоминаю.
— А вспомни, кто тебя учил завязывать пионерский галстук? Кто у вас в 5-А, а потом в 6-А был пионервожатой?
В памяти моей мгновенно всплыл образ высокой, тоненькой, кареглазой блондинки, от улыбки которой всегда теплело на душе. Я знал, что мой старший брат Михаил был тайно влюблен в нее, но по природной застенчивости, думаю, не только ни разу не поцеловал ее, но даже не выразил своих чувств.
— У Наташеньки двое прекрасных близнецов, оба будут народными артистами: на смотре детской художественной самодеятельности получили дипломы и денежные премии. Их на будущий год пригласят на Всероссийский смотр.
Наташа смущенно положила перед Леонидом меню.
— Что будете заказывать?
Не глядя в меню, он как-то лукаво подмигнул мне и прошептал:
— А те царские груздочки, которыми ты угощала меня и моего гостя из Новосибирска, еще не все съели наши районные партократы?
— Для вас, Леонид Максимович, найдется. Вчера из Крещенки привезли целый короб язей. Может, сжарить?
Леонид картинно приложил руку к груди и склонил голову.
— Обрадуешь, Наташенька, с самого утра во рту не было и маковой росинки.
— А пить, что будете?
— Бутылочку водки и непременно с белой головкой.
Не успела Наташа закрыть за собой дверь, как Леонид горестно вздохнул и покачал головой:
— Эх, Ваня, какая невеста прошла мимо нас с тобой. Скажу по секрету: не один твой брат был влюблен в нее. Я ведь тоже сох по ней, и она это знала, но близко к себе не подпускала. Может, поэтому я слыл озорником и хулиганом. Ведь и «солнце»-то на турнике начал крутить из-за нее. Думал этим покорить, но не получилось.
— А кто же ее счастливый супруг? — спросил я.
— Вот в этом-то Наташе крупно не повезло. Ее муж, летчик-испытатель, пошел на таран при штурме Берлина. Посмертно удостоен звания Героя Советского Союза.
Обслуживала нас сама Наташа. Делала она это с каким-то особым удовольствием, желая, видимо, лишнюю минуту пообщаться с нами. И всякий раз, когда она входила, я замечал, как вспыхивали цыганские глаза Леонида.
Запах соленых груздей, за войну забытый мной, щекотал ноздри. Графин доморощенного кваса, точно такого же, который до войны искусно готовила моя бабушка, вызывал зверский аппетит. Четыре ломтика ржаного хлеба аккуратной стопкой лежали на тарелке.