Судьбы крутые повороты
Шрифт:
На удивление преподавателей, на подготовку ответов я, вошедший с первой группой экзаменующихся, потратил не больше десяти минут. Чем детальнее развивал я поэтику Ломоносова, тем удивленнее становились лица трех преподавателей средней школы. На самой середине ответа, когда я подходил к ритмике стихосложения, седенькая учительница, возглавлявшая комиссию, остановила меня:
— Переходите ко второму вопросу.
Не выслушала она и мой анализ рассказа Чехова «Ионыч». Зато «Левый марш» Маяковского я прочитал с выражением до конца. Меня похвалили, но почему-то поставили
За письменное сочинение из двухсот абитуриентов никто не получил ни одной пятерки, а четверки только восемь человек, в том числе и я. Еще перед экзаменами нам объяснили, что каждый из нас имеет право ознакомиться с ошибками, допущенными при написании сочинения. Я этим правом воспользовался. Председатель комиссии любезно перелистала передо мной семь страниц, исписанных четким, почти каллиграфическим почерком. Уж очень я старался. На полях стояла всего-навсего одна «птичка», зафиксировавшая орфографическую ошибку. Слово «капитал» я написал с двумя «л».
— Как обидно, — горестно вздохнула седенькая преподавательница, — если б не эта лишняя буковка в слове — ваше сочинение было бы аттестовано высшим баллом.
Перед устной литературой, сложив все полученные за экзамены оценки, я высчитал, что спасти меня может только «пятерка» по этому предмету. Я и раньше во время занятий на подготовительных курсах чувствовал, что мои знания по литературе на целый порядок выше, чем у фронтовой братвы, приехавшей из сел и деревень необъятной России. Москвичей было мало, да и они мне казались слабее деревенских.
Поэтому, получив «хорошо», я тут же ошарашил экзаменационную комиссию дерзким заявлением:
— С вашей оценкой я не согласен.
Преподаватели переполошились, стали уговаривать, что и так поставили мне прекрасную отметку. Но я твердо стоял на своем:
— Буду решать вопрос в конфликтном порядке. Это мое право.
После этих слов я молча встал, взял со стола экзаменационный лист и шагнул к выходу из аудитории. По лицам абитуриентов я понял, что они удивлены не менее преподавателей.
Выйдя в коридор, я не находил себе места. Смолил самокрутку за самокруткой. Ждать приема у декана факультета, который проводил какое-то совещание, пришлось около часа.
Декан — молодой, с темной копной вьющихся волос профессор Ландау, который через несколько лет поднимется на уровень знаменитейших представителей мировой науки физики. Выслушал он меня внимательно, даже заинтересовался поэтикой Ломоносова, задавал вопросы. Конечно, как и я, он наверняка подумал, что недавно вышедший журнал «Новый мир» старенькие школьные учительницы не только не успели прочитать, но и вряд ли когда-нибудь прочтут. По двум другим вопросам экзаменационного билета разговора у нас не было. Профессору и так все стало понятно.
— Когда вы хотите переэкзаменоваться?
— Сейчас.
Декан не раздумывал. Он взял со стола мой экзаменационный лист и встал.
— Пойдемте.
Перед дверью в комнату, где шли экзамены, профессор попросил меня подождать. Эти три минуты ожидания стали для меня словно броском
В экзаменационную комнату меня пригласила преподавательница курса современной советской литературы.
За стол приемной комиссии декан не сел, а, облокотившись о подоконник, стал рассеянным взглядом следить за готовящимися к ответу абитуриентами и приемной комиссией.
— Берите, пожалуйста, билет. И спокойно готовьтесь, — сказала старенькая учительница.
Я подошел к столу и, не глядя на билеты, взял один из них. Не отходя от стола, с минуту стоял, не шелохнувшись. Кто-то из членов комиссии предложил мне сесть. Я встретился взглядом с деканом, который, как мне показалось, смотрел на меня с интересом. «Лирика Лермонтова, — прочитал я. — Да я же могу полчаса читать его стихи наизусть…» Решение пришло мгновенно.
— А можно без подготовки?
Декан внимательно посмотрел на меня и ответил сам:
— Можно.
Хоть и волновался я, читая отрывки из кавказских стихов Лермонтова, но краем глаза все время видел удивленные взгляды экзаменаторов и абитуриентов. По второму и третьему вопросам слушать меня не стали.
Декан подошел ко мне и сказал, чтобы я подождал его в приемной. Ждать пришлось недолго. Век не забуду улыбку знаменитого ученого и твердое пожатие его руки. Он протянул мне экзаменационный лист и сказал:
— Вы зачислены. Поздравляю. До начала занятий две недели. Можете отдохнуть. Вы не москвич?
— Я из Сибири, — почему-то виновато ответил я.
— Как у вас с жильем?
Я поведал ему о своей дворницкой одиссее. Он выслушал меня, грустно улыбаясь, тут же куда-то позвонил и распорядился предоставить студенту первого курса Лазутину Ивану место в общежитии на Лосиноостровской. На прощанье декан пожал мне руку и сказал, чтобы я зашел к его заместителю, который выдаст мне ордер.
К брату я летел, как ошалелый. Сережа в этот день получил стипендию. На радостях мы позволили себе посидеть около часа в «Звездочке». В этот же вечеря дал телеграмму домой.
Вернувшись в общежитие МГУ с Верхней Красносельской, где около двух часов скребком долбил ледок на тротуаре, я с огорчением узнал, что аспирант-химик, на постели которого я царствовал два месяца, завтра приезжает. Сережа обошел несколько комнат, где предполагал найти мне приют хотя бы на несколько дней, но, как на зло, все его друзья и знакомые неотлучно проживали в общежитии. На второй день утром, сменив постельное белье химика и взяв свой фанерный чемоданчик, я отправился на Верхнюю Красносельскую. Мое разочарование можно сравнить с настроением пассажира курьерского поезда «Москва — Владивосток», которого на крохотной станции где-то под Новосибирском высадили из сверкающего зеркалами и устланного ковровыми дорожками международного вагона и посадили в общий вагон «пятьсот веселого» на третью часть нижней полки рядом с туалетом. Но что тут поделаешь! Надо «грызть гранит науки», а уж об условиях тут нечего думать. Чтобы чем-то хоть немножечко порадовать меня, тетя Настя положила на служившую мне столиком табуретку паспорт.